Владимир Першанин - Сталинград. Десантники стоят насмерть

— Заберите германцев с собой, — попросила она. — Сожгут нас, не пожалеют.

Младший лейтенант прижимал к разорванной гимнастерке пальцы, затем рассматривал их. На пальцах виднелась кровь.

— Василий, погрузи офицерика и тех сволочей.

Машина горела за околицей, и мы к ней не приближались. Погрузили, кроме наших погибших бойцов, троих убитых немцев и покинули хутор. Лошадь шла с трудом, мне не нравилось, что мертвые немцы лежат на телах наших бойцов. Я предложил Суслину:

— Давайте выбросим их, чего лошадь мучить.

Забрали документы, бумажники, записные книжки. Из трофеев нам достались две винтовки, автомат и пистолет немецкого офицера, который забрал младший лейтенант. Все шли настолько опустошенные, что даже не думали о вражеских самолетах. Они пролетали где-то вдалеке, не обращая внимания на группу русских солдат, бредущих по степи вслед за крестьянской телегой.

Суслину от жары и напряжения сделалось плохо, из носа потекла кровь, идти он не мог. Мы посадили его на телегу, он опрокинулся на солому рядом с мертвыми телами бойцов. Торопясь уйти из хутора, не захватили воды, нечем было даже смочить тряпку. Когда вернулись в батальон, младшего лейтенанта отправили в санчасть, отчитываться пришлось мне. Разведку я считал удачной, но меня подвел собственный язык. Докладывая комбату и комиссару о случившемся, я правдиво изложил, как вели себя жители хутора.

— Наверное, фрицев ждут. На нас волками смотрят, за руки хватали, мешали стрелять.

Присутствовал еще один политработник, как впоследствии оказалось, корреспондент газеты. Никогда бы не подумал, что в такой тяжелой обстановке можно думать о газетных делах. Он уставился в меня сквозь круглые стекла очков.

— Ты ничего не путаешь?

— Говорю как есть.

— Выходит, жители хутора настроены враждебно к нашей армии?

— Получается так, — пожал я плечами. — Впрочем, они не ко всей армии, а к нам относились враждебно. Кому понравится, когда возле твоего дома стрельбу начинают. Мы ушли, а фрицы снова придут, сожгут их к чертовой матери.

— Они обязаны были эвакуироваться, а дома сжечь сами.

— Там деды с бабками и дети были. Куда им идти?

— Конечно, лучше под фашистов лечь, — наседал на меня политработник. — Странная у вас логика, товарищ сержант.

Что такое логика, я не знал. Понял, что занял не ту позицию, и разозлился на очкастого. Хорошо здесь рассуждать, а там люди хотят лишь выжить. Куда им идти? Хозяйство бросить, собственные дома сжечь. Они еще не рехнулись.

— В том хуторе, наверное, казаки живут? — понимающе кивнул очкастый. — Мало их били…

— Я не спрашивал. В здешних хуторах все смешались: русские, хохлы, казаки…

— Что, казаки не русские?

Я окончательно запутался. На выручку пришел комиссар батальона. Сказал, что сержант Мальков хоть и политически незрелый, но боец храбрый и пользуется доверием. Я попросил разрешения уйти, но политработник из газеты переключился на другую тему. Забыв про мою политическую незрелость, стал уточнять насчет поисков немецкими снабженцами зимнего жилья. Я повторил, что слышал, и добавил от себя:

— Шатались, печки рассматривали. Беспокоились, как бы не замерзнуть зимой. У нас с ноября метели задувают, в пяти шагах ничего не видно.

— Вот так, дорогие товарищи, — хлопал себя по колену газетчик. — На дворе лето, а фашисты уже хаты на зиму присматривают. Значит, нет у них уверенности в своих силах.

Комбат и комиссар вежливо кивнули. Очкастый не из простых корреспондентов, имел в петлицах две шпалы. Хорошо, что прекратил разговоры о политической неграмотности бойцов батальона и ухватился за другую тему. Ушел довольный, унося блокнот со своими каракулями и письмами немцев. На прощанье еще раз похвалил меня и заявил, что с такими молодцами можно в огонь и воду. Комбат отпустил нас с Рогожиным. По дороге я обидчиво высказал ротному:

— Ну, вот, товарищ старший лейтенант. Неплохо получилось, а вы меня со взвода сняли.

— Ничего, Мальков, — рассеянно кивнул командир роты. — Еще повоюем.

Вечером мы хоронили погибших в разведке ребят, в том числе моего товарища Григория Черных. Он едва уместился в вырытой яме, а дядя Захар, глядя на его тело, сказал:

— Какого парнягу угробили.

В его карманах я обнаружил письмо домой, в котором Гриша прощался с родными и говорил, что уходит в тыл врага для выполнения задания. Выходит, у него имелось предчувствие насчет собственной судьбы. Хотя мало ли какие предчувствия имел каждый из нас. Мне пришлось писать о его гибели родным в город Михайловку. Опыта в таких посланиях я не имел, но постарался сделать это от души. По совету Ивана Терентьевича Рогожина свернул оба письма вместе. Не скажу, что я долго переживал смерть товарища, такое было время, что и о своей судьбе сильно не задумывался.