Владимир Першанин - Сталинград. Десантники стоят насмерть

— Временно исполняющий обязанности командира взвода старшина Шмаков, — представился Павел, едва не запутавшийся в названии своей должности.

Комбат оглядел нас. Видимо, ему понравился внешний вид бойцов, почищенное оружие.

— Временно… нет у нас времени. Товарищ Рогожин, если старшина Шмаков справляется со своими обязанностями, назначайте его командиром.

— У меня нет таких полномочий.

— Считай, ты их получил, Иван Терентьевич.

Затем снова обратился к Шмакову:

— Вы ведь воевали, товарищ старшина?

— Так точно. С января сорок второго года в 188-й стрелковой дивизии.

— Вам есть чему поучить молодых бойцов, не правда ли?

Павел Шмаков смутился, но сказал, что думал:

— Я только в вашем батальоне свой счет открыл. До этого отступал да в госпитале лежал.

— Шмаков скромничает, — вмешался Рогожин. — Он танк подбил.

— Так и продолжайте, — кивнул комбат. — За вражеский танк медаль положена, но какие сейчас награды! Тем не менее выношу благодарность.

— Служу трудовому народу! — как и положено по уставу, ответил новый командир взвода.

Первую немецкую листовку я подобрал в те августовские дни. До этого избегал, за их хранение грозили отдать под суд. Отдельные слова остались в памяти. Вроде зверского большевистского террора, который принес нечеловеческие лишения. Провозглашался мир европейско-азиатских народов.

Текст листовки не впечатлял. Слишком заумно выражались немцы. Употребляли слова, которые могли подействовать где угодно, но только не у нас. Насчет голода, страданий у всех уже сложилось четкое представление — они пришли вместе с войной. Насчет европейско-азиатских народов я вообще ничего не понял. Неблагодарное дело — лезть в чужую жизнь с благими намерениями. Я видел страдания наших раненых на высотах Чира, как умирал обгоревший до костей боец в пшеничном поле. Но опять-таки все это принесли фашисты.

Наши листовки тоже не отличались оригинальностью. Глупо было призывать летом сорок второго года немецких солдат переходить на нашу сторону. Их войска наступали слишком быстро, не перейдешь и при желании. А желания сдаваться в плен у немцев не возникало. Как отмечали большинство исследователей, боевой дух военнослужащих вермахта в тот период был высок как никогда. Многие уже ждали конца войны, а в красивейших местах Дона, не испорченных цивилизацией, присматривали холмы и перелески для будущих поместий.

Ну, а если говорить о пропаганде, очень действовало простое перечисление немецкой жестокости, сделанное без особых эмоций, но с обязательным призывом «Бей фашистов!». Талантливый журналист Илья Эренбург не оставил нас равнодушными, сказав еще проще: «Не считайте дни, не считайте версты — считайте только убитых вами врагов».

Производили впечатление листовки на темной бумаге, которые опускались с наших самолетов, словно огромные хлопья пепла. На них не публиковали никаких призывов, перечислялись лишь фамилии убитых немецких солдат. Я представлял, как их читают фрицы, иногда находя знакомые имена, и мороз пробегал по коже. Жрите!

За полторы недели августа произошли разные события. Главным оставалось то, что мы продолжали отступать, несмотря на суровые слова приказа № 0227 «Ни шагу назад!». Командиры не видели иного выхода и никакого наказания не понесли. В этом заключалось противоречие между приказом и реальной обстановкой.

Мы оставили позиции на известняковых высотах Дона. Словно памятник нашему батальону остался сгоревший немецкий танк Т-4 и взорванное тяжелое орудие времен Гражданской войны. К нему не осталось снарядов, лошади не могли сдвинуть с места. Привели двух огромных верблюдов, сумели вместе с лошадьми протащить трехтонную пушку всего сто метров, затем, не обращая внимания на удары погонщиков, улеглись на траву, пережевывая свою жвачку. Орудие взорвали толовыми шашками. Массивное деревянное колесо катилось вслед за нами, словно укор — пушка так помогла, а вы ее уничтожили.

Снова шагали ночью, перебрасываясь редкими фразами. Гриша Черных сообщил мне, что написал прощальное письмо родителям и невесте. По почте оно вряд ли дойдет, в случае гибели перешлют обязательно.

— Дожидайся! — возразил я. — Красноармейскую книжку заберут для отчета, а на твои письма внимания не обратят.

Черных, подумав, согласился. Борисюк, которому присвоили звание сержанта и назначили командовать отделением, посоветовал меньше думать о смерти. День прошел — хорошо, ночью тоже жить будем, а завтра посмотрим. Совет бывалого солдата пришелся по душе. Я считал ефрейтора, теперь сержанта, не слишком отважным человеком, но признавал в нем житейскую мудрость. Таких людей вокруг меня было двое: фельдшер дядя Захар и отец троих детей Борисюк. Дядя Захар о своей семье ничего не рассказывал. Когда мы заговорили о невестах и подругах, он грустно усмехнулся: