Илья Васильев - Александр Печерский - Прорыв в бессмертие

Узнав о произошедшем, Блятман сразу положил Аркадия в лагерную больницу, чтобы через несколько дней, если будет возможность, переправить его к партизанам. Но было поздно: Аркадия уже искали и, обнаружив в больнице, сильно избили. Когда он потерял сознание, на него вылили несколько ведер воды и заперли в холодном карцере. Там он и умер.

…Воскресный июньский день. Блятман приказал всем работающим в эсэсовском лазарете построиться у барака. Есть срочная работа. Должен был пойти и Лейтман, но, поскольку тот свалился в жару, Блятман велел мне заменить его.

Выяснилось, что ночью в лазарет привезли несколько раненых и одиннадцать убитых эсэсовцев — результат удачной операции минских партизан.

Надзиратель по прозвищу Рыба распорядился немедленно сколотить одиннадцать гробов, положить в них эсэсовцев и забить крышки. Все нужно было сделать к трем часам, когда придут грузовики, чтобы забрать гробы на кладбище.

Мы работали с великим усердием и думали: хоть бы почаще попадалась такая работенка…

Потом мы узнали, что это были еще не все убитые.

Тела нескольких старших офицеров отвезли на квартиры, где они стояли.

В последние дни августа Блятман передал через Лейтмана, что мы должны приготовиться к уходу в лес. Как только у Софьи Курляндской появится возможность вычеркнуть нас из лагерных списков, мы выедем из лагеря якобы для заготовки дров…

Но нам суждено было нечто совсем иное. Через несколько дней в лагере появились гестаповцы. Они вошли к коменданту, потом послали за Блятманом. Через несколько минут его вывели из комендатуры со связанными руками и втолкнули в машину.

Мы знали: это конец. Фашисты его не пощадят.

Без Блятмана мы почувствовали себя одинокими и беспомощными…

В середине сентября 1943 года в течение трех дней никого на работу не выводили. 18 сентября в 4 часа утра, еще было совсем темно, с нар подняли всех евреев и приказали им выйти из бараков со своими узлами в руках; потом велели выстроиться в очередь за получением «пайка на дорогу» — 300 граммов хлеба. Двор был заполнен людьми, но стояла полная тишина. Дети в страхе жались к матерям. В то утро никого не пороли, не обливали кипятком, не травили собаками.

Комендант Вакс, играя своей плеткой, обратился к собравшимся с такой речью:

— Вам повезло! Сейчас вас отведут на вокзал. Вы едете в Германию. Фюрер дарует вам жизнь. Будете работать в Германии как квалифицированные специалисты и своим честным трудом оправдаете свое существование. Вместе с вами едут ваши семьи. Можете взять с собою лучшие вещи.

К лагерю подкатили грузовые машины, погрузили на них женщин и детей и повезли на вокзал. Мужчин построили в колонну и под конвоем эсэсовцев с собаками повели пешком.

Когда колонна проходила мимо гетто, жители его, сами изголодавшиеся, живые скелеты, стали бросать через колючую проволоку хлеб, картофель, свеклу, морковь, головки капусты.

Из гетто доносились слова прощания, плач и отчаянные выкрики:

— Вас ведут на смерть! Вы слышите? На смерть.

Вдали от вокзала, в поле, стоял эшелон из двадцати пяти товарных вагонов. В каждый вагон загружали по семьдесят человек — мужчин, женщин, детей. В вагонах — ни нар, ни скамеек. Чтобы прилечь, и речи не могло быть. Стояли стиснутые со всех сторон. Двери заперты. Окна затянуты колючей проволокой.

Так ехали мы четверо суток, не зная куда. За все время, что были в пути, нам не дали ни крошки хлеба, ни капли воды. Не выпускали из вагона для отправления естественных нужд.

Возле меня стояла молодая женщина с трехлетней девочкой на руках. Эту девочку я несколько дней тому назад заметил еще в лагере на Широкой. Золотоголовая, с синими глазами и ровненькими, словно выточенными, зубками. Кто-то сказал, что эту девочку зовут Этеле, она из гетто. Ее отец военврач, а мать — студентка Политехнического института.

— Как тебя зовут? — обратился я к малышке.

— Этеле.

— Иди ко мне. Маме ведь трудно держать тебя на руках.

Девочка протянула свои худые ручки и перешла ко мне на руки, обхватила меня за шею и сразу же задремала. Я покачивался в такт с качающимся вагоном. И каждый раз, когда мать Этеле хотела взять у меня ребенка, я отрицательно мотал головой: — Нет, я не устал.

Головка Этеле грела мою грудь, и мне казалось, что я чувствую тепло моей единственной дочурки Эллочки, одногодки этой девочки.

Ребенок проснулся и стал оглядываться.

— Я здесь, возле тебя, — успокоила ее мать.