Валерий Поволяев - Русская рулетка

— Нет!

И словно бы отзвук этого слова услышал, откуда-то с высоты принеслось хриплое, раскалённое невесть отчего, словно бы сорвавшееся со сковородки:

— Не-ет!

Чуриллов оттолкнулся от перил, отёр рукой лицо: а ведь на него из глуби глядел водяной, пытался к себе зазвать. Нет, хватит пускать слюни, довольно слабости, нечего из военного человека делать мягкотелого любителя хурмы. К чёрту воду, к чёрту нечистую силу, к чёрту всё! А Инна? А Ольга? Чуриллов невольно зажмурился. Он уже довольно давно не видел Ольгу. В последний раз они повздорили, Ольга была резка. Чуриллов, вместо того чтобы уступить ей, не уступил, и они расстались.

Лицо Чуриллова дрогнуло, внутри образовалась пустота. Чуриллов раздваивался, множился, дробился на мелкие части, он сразу принадлежал слишком многим: одной женщине, другой женщине, поэзии, прозе — эти две особы тоже женщины, — морю, берегу, Петрограду, Кронштадту, своему прошлому, детству, матери, которая, слава Богу, ещё жива, — на всех его не хватит. Ну хоть плачь, не хватит! Он снова отёр рукой лицо. Лицо было мокрым. Он что, плакал? Он плачет? Чуриллов провёл пальцами по глазам. Глаза были сухи.

Ему страшно захотелось отмерить свою жизнь назад, в пору юности, остановиться на одной из точек отсчёта, а потом начать всё сызнова, по второму разу. Невольно отметил, что слишком часто у него появляется это странное желание. Взгляд у Чуриллова сделался растерянным, он понял, что устал. Устал от всего сразу — от стихов, от суеты, от жизни, от Ольги, от семьи своей, где двое голодных детских ртов просят хлеба, — от всего, словом. Может, поэтому ему захотелось броситься в воду?

Надо было с чего-то начинать дальнейшую жизнь, мириться с Ольгой, со Шведовым, с которым они разошлись не самым лучшим образом, с начальством, для которого он как был офицером-беляком, этакой вкусной мозговой костью, которую неплохо сунуть в суп либо поставить к стенке, так мозговой костью и остался. При случае, конечно, из кости этой не преминут вытряхнуть содержимое. С Таганцевым, наоборот, надо разорвать: Чуриллову показалось, что деньги, взятые у Таганцева на написание листовки, не те деньги, за которые наказывают…

— Не те деньги, — задумчиво повторил он, — не те деньги.

Первым делом надо было поехать к Ольге. Чуриллов, который начал чувствовать себя суетно — внутри что-то осекалось, словно у него пропадало дыхание, сердце останавливалось, ощущения совсем иные, чем у себя дома, за письменным столом, — посмотрел, поспокойнел, огляделся; отметил, что вокруг ничего не изменилось, и он сам как был человеком, так и продолжал оставаться человеком — и слава Богу! Он почему-то ощутил потребность улыбнуться. Всё время улыбаться, всему улыбаться. Людям, собакам, небу, воде…

Чуриллов поехал к Ольге. По дороге он сочинял стихи. И стихи пошли — точные, звучные. Его стихи! Осталось их только записать.

Но прежде чем он возьмётся за карандаш, прочитает эти стихи Ольге. И посвятит их ей. Всё, сколько он ни напишет за эту дорогу. Три, пять, восемь стихотворений. А потом мелким торопливым почерком занесёт их в блокнот: мелким не потому, что у него натура мелкая, — больше входит на страничку маленького блокнота, а торопливо потому, что стихи можно забыть. Мысли, стихи и удачные сравнения надо обязательно записывать, как можно быстрее, причём их нужно успеть записать, иначе они безвозвратно уйдут: появившись один раз, больше не появятся. Творчество — вообще торопливая штука, когда идут стихи — только поспевай. А потом переделывай, перекраивай.

Как вообще в жизни надо успеть сделать побольше добра, побольше влюбить в себя людей, побольше бросить медяков нищим на паперть, побольше накормить бездомных собак. А жизнь часто тратится чёрт знает на что! Люди воюют друг с другом, раскраивают себе черепа во имя какой-нибудь идеи либо идейки, ссорятся, стреляются.

С Ольгой он помирится. А со Шведовым? Чуриллов несколько раз сегодня возвращался в мыслях к Шведову. Раньше такого не было. Это что, знак, сигнал, идущий из горних высей? И хотя Чуриллов решил, что со Шведовым нужно обязательно помириться, да, собственно, не мириться, они и не ссорились, они просто соперничали, а это не одно и то же, — мириться, а точнее, сходиться с ним он не будет. Ольга, естественно, спросит: «Почему?» Что ей ответит Чуриллов?

Примерно вот что: знаете, Ольга, я перестал верить этому человеку. Раньше, с вашей доброй подачи, я старался быть в нормальных с ним отношениях, а сейчас отношусь, пожалуй, как к пустому месту. Никак, собственно. Даже если Шведов будет собирать медяки у вокзала, я не дам ему пятака. Потому что он, с улыбкой получив пятак, заточит его на колене и, догнав, сзади располосует мне спину от затылка до крестца. И всё это проделает с улыбкой. Так мне кажется. Или я ошибаюсь?