Валерий Поволяев - Русская рулетка

Тем временем Шведов что-то говорил, отпускал шутку за шуткой. Ольга тянулась к нему, посматривала на бывшего подполковника влюбленно, и Чуриллову от этих неприкрытых взглядов делалось нехорошо.

И почему же он не может понять очень простых вещей?

Надо быстрее вернуться домой, к Инне, к детям, к очагу своему и в ближайшие два месяца никуда не выезжать из Кронштадта. За это время всё уляжется, успокоится, забудется.

Чуриллов со спокойным лицом доел первое, второе, затем, источая саму любезность, сказал Ольге Сергеевне:

— Олечка, простите, мне через двадцать пять минут надлежит быть в штабе флота… Дела!

Ольга удивлённо взглянула на него:

— Олег, извините, но ещё полчаса назад и речи ни о каком штабе не было.

— Речи не было, но штаб-то был… И будет, Олечка, даже если все мы этого не хотим. А я человек военный, я подчиняюсь дисциплине.

Ольга оглядела его внимательно, будто видела впервые, и произнесла тихо, очень тихо:

— Жаль!

Из кожаного портмоне, купленного когда-то в Париже, в модном магазине на Елисейских полях, Чуриллов достал золотой царский червонец, положил на стол.

— А вот этого не надо! — Шведов выпрямился резко.

— Надо, — мягким тоном возразил ему Чуриллов, — надо! Я не могу позволить, чтобы за меня платили, поймите меня правильно… Это не по-мужски.

— Но я же всех пригласил в этот ресторан, я, — Шведов повысил голос, — значит, я и должен платить.

— Вовсе не обязательно. Я таких правил, простите, не приемлю, Вячеслав Григорьевич, — Чуриллов промокнул губы салфеткой, аккуратно свернул её и положил на стол рядом с тарелкой. Взгляд у Чуриллова был сосредоточенным и печальным. — Простите меня великодушно, — произнёс он тихо, мягко, наткнулся на странно посветлевший, твёрдый, показавшийся ему очень злым взгляд Шведова, глаза в сторону не отвёл, выдержал и повторил ровным голосом: — Простите ещё раз великодушно, — поклонился с доброжелательной улыбкой и услышал голос Ольги, истончившийся до свистящего шёпота:

— Очень жаль…

Чуриллов покинул ресторан, на улице огляделся. Человека, внимательно смотревшего на него, даже более — изучавшего, словно бы он хотел запечатлеть Чуриллова на листе бумаги в цепком подробном рисунке, он не заметил, скользнул взглядом по макушкам прозрачных деревьев, украшенных чёрными кляксами — ветки густо облепили молчаливые галки, — и пешком двинулся к Адмиралтейству, золочёный шпиль которого сиял над крышами и был виден очень далеко.

Да-а, он многого не понимает. Не понимает поэзию, литературу, революцию, нынешних людей.

Так же он не всегда мог понять и флот, на котором служил. Матросы в общем-то уважали его. И не потому, что он никогда не поднимал руку на нижнего чина, будучи капитаном второго ранга — были случаи, когда он, наоборот, заступался за матросов, окорачивая иного ретивого мичмана или зарвавшегося лейтенанта, — об этом корабельный люд тоже знал и тоже плюсовал Чуриллову, а ещё Чуриллов знал своё дело и был хорошим специалистом.

Впрочем, ему самому часто казалось, что дело он не знает, специалист из него плёвый, нулевой, он едва отличает клюз от клотика, а кандея от капитана, на одно только способен — с шиком носить сюртук, да на плечах золотые погоны, что для настоящего моряка очень мало! Стихи, которые он писал, Чурилллову также казались плохими, хотя издатели охотно брали их. Выпуская, на корешке обязательно тискали золотом его фамилию и имя, и гонорары платили хорошие. За стихи он получал куда больше, чем за свою службу на флоте, и надо бы бросить ему флот, раз море приносит столько разочарований, и он делал усилие над самим собой, стараясь порвать с флотом, и пугался, задаваясь одним вопросом: а что он будет делать без флота? Только писать стихи? Быть поэтом, читающим пустые стишки в кабаках под стеклянный звон бокалов, под плеск красного вина и шипение шампанского? Да он через месяц сопьётся и через два месяца сойдёт на нет. Как личность, как поэт, как морской офицер — он станет совсем никем, побирушкой, человеком из подворотни.

Такая перспектива пугала Чуриллова.

А главное, он не понимает Ольгу. Нынешний партнёр её — ни сожителем, ни женихом Чуриллов не мог его назвать, язык не поворачивался, — понятен, как карась, вытащенный из пруда на берег: понятно, почему он рот разевает на суше, почему щёлкает жаберными крышками и показывает любому желающему розовые рисунчатые пластинки жабер, похожие на диковинные водоросли, — всё про карася Шведова было понятно, а про Ольгу нет…