Николай Бабаев: Красные орлы

Скучно в лагере сидеть: кругом колючая проволока, известка, клочок неба и снова колючка; особенно в карантине — засадили его одного в длиннющий барак, а от барака кругом два шага только до проволоки. Не разгуляешься. Да и людей только два раза в день рядом видишь: утром да в обед.

Отсидел две недели — перевели в общие бараки. Здесь веселей. Людей много. Хотя поговорить есть с кем.

Разговорился. Кто, как попал, когда?

— А ведь здесь еще летчик в пятом бараке есть.

— Как фамилия?

— Не знаю точно — Кривоглазов ли, Косоглазов…

— Остроглазов!? Неужели он?

— Аль земляка признал?

— Приятель мой, вместе летали. Где он?

— Да вон идет. Эй, Остроглазый, иди сюда, спрашивают.

— Мишка?! Ты? Как попал!

— Я, я!

Рассказали друг другу.

Остроглазова сильно ранили только. Поляки, наверное, думали, что покончили с ним, и оставили в покое. Очнулся он, стал кричать; услыхали, подобрали и отправили в госпиталь.

— Счастье мое, Мишка, что капитана с его людьми не было, — добили бы. Эх, посмотрел бы на его рожу, когда ты улетал! Смех один!

Скука, тоска!.. День за днем… Колючка, известка…

Стали паны на работы отправлять: что, мол, задаром, хотя и плохо, а все же кормить.

Ребята так и рвались на работу: хотя людей свободных увидишь, да этой колючки не будет.

Наши летуны в одну из рабочих дружин угодили.

На воле газеты появились, завязали сношения с крестьянами. Те хорошо относились: хотя и пленные большевики, а тоже ведь люди.

Лучше жить стали, вольготней. А тут еще вести с фронта: поляки отступать начали. Поговаривают: паны монатки в охапку и удирают, эвакуируются всюду. Ну, а раз бегут паны — дела их не хвали. Военнопленные повеселели.

Как-то прибегает Остроглазов, такой веселый, и кричит Хватову:

— Миша! Авиационный отряд прибыл. Здесь стоять будет!

— Тише ты! Чего обрадовался?

— Эх, хорошо бы на их-то самолете да домой удрать, Миша! Вот взвыли бы поляки!

— Ишь, что задумал! — У самого глаза блестят, шепчет: — «Ладно, молчок. Покумекаем».

Смелые мысли часто не давали спать нашим летунам: все думали, как бы удрать из плена, совещались, как выполнить побег. Да все ерунда выходила.

— Нам бы только на аэродром попасть. А там увидим.

— А как попадешь-то?..

— Как? Вот в этом-то и вопрос.

— Сбежим ночью…

— Чтобы тебя, как куропатку, пристрелили, что ли? Иль этого захотел?

Но повезло нашим летунам: как-то понадобились рабочие на аэродром — мусор убирать. А кому охота: мусор не слопаешь, все больше на «хлебные» работы метили; ну, другое дело — продовольствие выгружать, а тут охотников мало — так и отправились наши летуны на аэродром.

Сколько радости и вместе с тем бессильной злобы возникло у них, как только увидели они самолеты.

— Ну, Мишка, будь мы не мы, если не удерем теперь!

— Есть такое дело, попытаемся.

Ежедневно ходят на уборку, узнают порядки, присматриваются. Действуют осторожно: надо и вида не показать, что их интересуют самолеты.

Приметили: часто готовые к полету самолеты остаются одни на поле; кругом войска свои — чего же бояться?

Разве придет полякам мысль на ум, что какие-то два оборвыша, военнопленных красноармейца, — летчики? Грязные, бледные, обросшие, — они и отдаленного-то сходства с летчиками не имеют.

Но наши оборвыши не дремлют, ждут только случая.

А вести с фронта все тревожнее и тревожнее для поляков: верст сто до места боев осталось отсюда.

— Пора действовать. Ну-ка передвинут вглубь? Тогда ведь прощай надежды! Так ведь, Глазок?

— Так, Миша, нужно действовать и действовать быстрей. Иначе мы останемся на бобах. Другого такого случая не жди.

— Правильно. Действуем решительно. Завтра или никогда!

Утром на следующий день поляки разведку, очевидно, задумали: снарядили самолет, баки бензином наполнили до отказа и мотор испробовали. Вот сейчас лететь! Хватов и Остроглазов рядом копаются: убирают. Летчики пошли получить приказания и захватили механиков с собой — дорога дальняя, ведь надо и выпить для храбрости.

Перед уходом ясновельможный пан летчик вздумал пошутить:

— А что, большевики, садись, утекай до дому! Скоро на штуке этой у своих будете, — и сам залился смехом.

Да как же не смеяться при виде этих оборвышей, на вид таких сиволапых, простодушных?

— Что вы, что вы, пан! Где уж нам? Мы подойти-то боимся, а то лететь! Ишь, она как гудит! Точно живая, трясется.

— А ты не бойся, попробуй.

— Подожди, попробуем, — пробурчал Хватов.