В. Павлов - Люди легенд. Выпуск первый

— Только без паники, товарищи!

Через полчаса плотная председательская фигура в полувоенном френче, туго перетянутом командирским ремнем, уже мелькала в районе крушения воинского эшелона. Взрывной волной сбросило с полотна железной дороги несколько вагонов. Два из них горели. Неожиданно пламя перекинулось на эшелон, стоявший рядом.

Кто‑то крикнул:

— В вагонах снаряды!

Беженцы и молодые, необстрелянные красноармейцы, давя друг друга, бросились к пристанционной каменной постройке. Зиновьев метнулся наперерез. Схватил бежавшего впереди толпы бойца. У того с трясущихся, шлепающих губ, как горошины, сыпались слова:

— Взрыв… Там… Взрыв…

— Ты что, осовел от страха? — Василий Иванович тряхнул парня и, уже обращаясь к остальным, крикнул: —Размялись — и хватит. Теперь — задний ход, да побыстрее! Никакого взрыва не будет!

Подоспевшие командиры помогли прекратить панику. Дружными усилиями огонь потушили, вагоны со снарядами вручную откатили на главный путь. Вскоре эшелоны тронулись. Комендант одного из них, майор с седыми висками, на прощанье предложил:

— Давайте с нами, Василий Иванович. На фронте такие, как вы, нужны.

Зиновьев отшутился:

— И рад бы в рай, да дела не пускают.

А дел становилось все больше и больше. В первых числах июля поток беженцев через Дно усилился. Враг занял город Остров, бои велись уже на рубеже реки Великой. Люди теперь шли без конца и края. Много было раненых.

Эту массу людей нужно было рассредоточить, накормить, а главное — отправить дальше, на восток. Пришлось эвакуировать и семью — жену, дочурку Таню и полуторагодовалого Вовку. Собирались наспех, с собой, кроме еды и самого необходимого, ничего не взяли. Когда раздался короткий гудок паровоза и эшелон тронулся, Василию Ивановичу вспомнился вдруг далекий 1923 год…

…Был такой же, как и сегодня, теплый летний вечер. В крайней избе деревни Глебени собрались сельские комсомольцы. Ячейка принимала его в комсомол. Волновался здорово, а тут еще эта красивая и бойкая Тонька Суворова хихикнула: «Девчата, голосуйте за, у парня не глаза, а синь небесная…»

И вот теперь Тоня, давно уже ставшая близким и дорогим человеком, мать его детей, уехала в неизвестность…

9 июля 1941 года фашистские самолеты вновь бомбили Дно. Одна из бомб угодила в магазин. Погибло много женщин и детей.

В этот день Зиновьев отдал приказ об эвакуации документов и банковских ценностей.

В городе уже была слышна отдаленная артиллерийская канонада. В эти тревожные часы в Дно приехал секретарь Ленинградского областного комитета партии Т. Ф. Штыков. Встретились в райкоме. Зиновьев доложил о подготовке к обороне города и начале эвакуации. Штыков похвалил :

— Молодцы. Не опоздали и не поторопились преждевременно. С умом все делаете. Правильно говорится, что терять можно все, кроме головы.

Пошли в депо. Дновс. кий узел имел богатое техническое оснащение. Дновцы гордились своим узлом. Теперь предстояло в короткий срок часть оборудования эвакуировать, остальное вывести из строя.

Зиновьева в депо хорошо знали. По приветливым улыбкам, по тому, как измученные беспрерывными рейсами машинисты разговаривали с председателем чрезвычайной тройки, Штыков понял: Зиновьев здесь не просто свой, но и весьма уважаемый человек. Когда вышли на пути, спросил:

— Кто помогает тебе на узле из райкомовцев?

— Тимохин. Он тут раньше работал заместителем начальника отделения паровозного хозяйства.

— Ну, а сколько, ты думаешь, тебе осталось председательствовать?

— Судя по информации командира дивизии, отступившей от Порхова, — неделю.

— Считай, меньше. Поторопись с эвакуацией. — Штыков немного замялся. — А после в Ленинграде ждать тебя, так что ли?

Зиновьев вскинул на секретаря обкома глаза. Оба невесело улыбнулись. Помолчав немного, Василий Иванович тихо ответил:

— Терентий Фомич, не сомневайтесь: дновские коммунисты выполнят свой долг до конца.

Темна и звездна сентябрьская ночь. Но ночной мрак какой‑то особенный, бархатистый. Может, поэтому и язычки пламени лижут охапку хвороста неторопливо, с ленцой. У небольшого неяркого костра сидят трое. Молчат. Думают. Каждый о своем. Изредка поднимают головы, прислушиваются: где‑то далеко–далеко землю сотрясают взрывы.

Первым нарушает молчание Зиновьев. Он поворачивает лицо, заросшее черной окладистой бородой, в сторону взрывов и говорит Тимохину:

— Чуешь, Матвей?