Николай Чебаевский - Страшная Мария

— А ну-ка, покажи, легка ли ты на ногу!

Марька, конечно, показать ничего не могла. Тогда цыганка стала отплясывать перед ней. Марька и в пляске оказалась переимчивой, все схватывала на лету.

Но если с помощью Руфы камень, придавивший Марькину натуру, только сдвинулся с места, то теперь Иван будто отшвырнул его прочь. Марька переменилась. Угрюмая замкнутость окончательно исчезла. Девушка словно засветилась, расцвела. И уже не отсиживалась дома, а ходила на вечеринки, на посиделки. И открылась в ней такая резвость, такая душевность, что парни и девки лишь диву давались — откуда что взялось? Вскоре не один Иван, а и другие парни стали заглядываться на нее.

Иван только усмехался. Он видел: Марька никого не замечает, кроме него.

Долгая сибирская зима промелькнула для них быстро. Настало лето. Марька опять сторожила у ворот поскотины, пасла свиней. Но одиночества уже не было, весь мир казался светлым и приветливым.

По весне Иван сказал Марьке, что к Покрову пришлет за ней сватов. На лето он нанялся на золотые прииски, которые находились в тайге, верстах в тридцати от Сарбинки. Решил подзаработать на свадьбу. И дом отцовский требовалось выновить, сделать пристройку.

Впрочем, одиночества не испытывала нынче Марька не только потому, что жила ожиданием свадьбы. Каждое воскресенье Иван появлялся у землянухи. Иногда приезжал на попутных подводах, направлявшихся в волостное село на базар, а чаще приходил пешком.

— Для милого дружка, говорят, семь верст не околица, — шутил он. — А для милой и тридцать не крюк.

Однажды в страду на дороге за поскотиной показался беговой ходок с тонкими, сверкающими черным лаком спицами колес, с медными блестящими втулками. Пестерек сплетен из разноцветных прутьев — белых ошкуренных, зеленых тальниковых и темно-коричневых черемуховых.

Дорога за воротами спускалась с крутой горки. Молоденький, тонконогий, весь в яблоках серый жеребчик плохо слушался вожжей, разогнался под уклон, и седок уже напрасно пытался сдержать его. Марька не успела во всю ширь распахнуть ворота. Заднее колесо задело за них втулкой, ходок резко тряхнуло, подбросило, передняя ось соскочила с курка.

Если бы седок бросил вожжи, он остался бы в ходке. Но, сдерживая рысака, он намотал вожжи на руки, и его выдернуло из пестерька. Он не грохнулся пластом на землю, как-то изловчился вскочить на ось передка. Стоя, балансируя на ней, попытался осадить коня. Тот, однако, рванулся в сторону, передок снова подбросило на колдобине, и ловкач сорвался с оси. Да не просто сорвался, а шмякнулся задом о землю, ноги же, удержавшись на передке, задрались вверх. Конь тащил ездока так, что пыль вилась позади.

Марька сначала перепугалась, потом расхохоталась: такое не часто увидишь. Еще больше разобрал Марьку смех, когда лихому ездоку удалось наконец остановить рысака и он вернулся к ходку, прикрывая ладонью порванные штаны. Особенно потешным показалось Марьке это приключение потому, что неудачливым ездоком оказался Семка Борщов.

Семка теперь был у отца в особой чести. С годами окончательно определилось, что старший и младший сыновья не удались. Степан, которому едва стукнуло тридцать, уже сильно облысел, обрюзг, лицо его ничего не выражало, кроме сытой тупости, взгляд был покорно-ленивым. Он ничем не интересовался, кроме мельницы, там сидел безвылазно и, кажется, пропитался мучным бусом насквозь. Младший, Лешка, был еще подросток, но главное в нем определилось. В хозяйство он вовсе не хотел вникать, считался в семье вроде блаженного, помешался на стихах, складывал и бормотал их постоянно. Началось с того, что школьный учитель подметил, как мальчишка легко запоминает поэтическое слово, чу́ток к образной его силе. Он похвалил мальчишку, стал развивать в нем эту способность. Через три года учитель, питерский «бунтовщик», отбывавший в волостном селе ссылку, уехал. Но пристрастие к стихам у Лешки осталось навсегда. И так же навсегда обрел он отцовское неодобрение.

Зато Семка был парень хват. На язык бойкий, умом цепкий, оборотистый, предприимчивый. Хоть он на семь лет моложе Степана, но давно уже опередил его умом. Порой подсказывал такую коммерцию, что Матвею Борщову она и не снилась. По совету Семки, например, Матвей не стал увеличивать поголовье скота во дворе, а завел маслобойку, пимокатку, кожевню, поставил в тайге перегонку для производства пихтового масла и дегтя. Рабочих нанимал сезонных, по дешевке, из переселенческой голытьбы, которая рада была и сухому куску хлеба. Борщовский капитал резко увеличивался, а в Семке Матвей бесповоротно признал единственного преемника.