Владимир Монастырев - Рассказы о пластунах

Она вспомнила Аню Чеботареву, ее приглашение: «Приходите просто так». Конечно, надо идти на ферму.

Зоя сбежала с крылечка и решительно зашагала по шоссе.

Сначала она не замечала дороги, поглощенная невеселыми думами. С матерью они и раньше, случалось, ссорились. Вспыльчивая, переменчивая в настроении, Петровна легко переходила от гнева к жалости, от оскорблений к слезам. А вот Виктор… Он позволил себе такое в первый раз.

Мысли Зои надолго занял Виктор. Она перебирала в памяти год жизни с ним, рассматривала мужа будто со стороны. Он хозяйственный человек, и это само по себе не вызывало возражений, но хозяйственность постепенно оборачивалась скаредностью, экономия — страстью к накопительству. Он завел сберегательную книжку и требовал, чтобы Зоя отдавала ему свои гонорары. Автоматической ручкой он попрекал жену целую неделю.

Поначалу Зое нравились шуточки и забавные словечки, которые Виктор употреблял в разговоре. Товарищей по оркестру он называл «лабухи», говорил «кирнули» вместо «выпили», «тянули жмурика» вместо «хоронили». Недоверие, насмешка и многие другие оттенки чувств и настроений выражались у него фразой «Привет от Шишкина!». Кто такой этот самый Шишкин — Зоя не знала, но все равно было смешно.

Шло время, смешные слова и шуточки утратили прелесть новизны, надоели, тем более что запас их у Виктора был невелик. И вообще не такой уж он был веселый и легкий человек, как это казалось Зое поначалу. Виктор по-своему любил жену, любил ее молодое красивое тело. А для Зои физическая близость была самым трудным в их совместной жизни: женщина в ней еще не проснулась… Снова перед Зоей возникло лицо со злыми глазами — Виктор, каким она увидела его сегодня. И вдруг с облегчением Зоя подумала: «А ведь я его не люблю». И сами по себе, помимо воли, вырвались у нее набившие оскомину слова: «Привет от Шишкина!». Это было так нелепо, что она прикусила губу, чтобы не рассмеяться.

С этой минуты Зоя увидела окружавший ее мир, он дошел до ее сознания. Солнце опустилось уже совсем низко, окрашивая степь в теплые желтовато-розовые тона. В этом освещении все представлялось немного утомленным и расслабленным. Деревья в лесополосе склонили отяжелевшие, натруженные за день ветви, розоватая пыль над дорогой вздымалась невысоко, оседала лениво и медленно. У горизонта еще струилось зыбкое марево. Вокруг — тишина, кажется, что она осязаема, зрима, воплотилась в этот несказанный желто-розовый свет, в этот медовый, янтарного блеска воздух.

Только что Зое беспричинно хотелось смеяться, а сейчас на глаза навернулись слезы — от восторга перед проникающей в душу великой красотой земли.

Ночные кормления и люцерна делали свое дело — свиньи прибавляли в весе и хорошо переносили жару. Однако шла новая беда: ставок мелел с устрашающей быстротой. Вода уходила из него, словно каждую ночь, невидимое и неуловимое, являлось сюда на водопой изнывающее от жажды чудовище.

Игнат, Семка и Федька, похудевшие, загорелые до черноты, ходили по пятам за Панковым.

— Что делать будем? — спрашивал заведующего Игнат. — Ведрами из колодца не наносишь. Шлангов до загонки не хватит. Что будем делать?

— Водопровод нужен, хотя бы временный, на живую нитку, — твердил Семка.

— А где трубы?

— Труб нет, — печально подтверждал Панков.

— Трубы есть, — сказала однажды Аня.

— Где?

— У Фрола Кондратыча Гуменюка. Для клуба приготовлены. Я знаю.

— Не даст, — покрутил головой Алексей Васильевич. — Если для клуба приготовлены — ни за что не даст.

— Нам хотя бы временно, — упрашивал Семка, — потом вернем.

— Правильно, — присоединился Игнат, — ведь временно же, почему не дать.

— Да что вы меня уговариваете, — отмахнулся Панков, — как будто те трубы у меня в подполе лежат.

— А вы попросите у Гуменюка, может, даст.

— Ладно, — сдался Панков, — завтра съезжу.

Назавтра он запряг гнедую кобылу в бричку и поехал в станицу. Вернулся вечером хмурый, распрягал лошадь молча, закусив нижнюю губу. Усы, всегда пушистые, сейчас свалялись, выглядели жалко.

— Не дал, — односложно ответил Панков на немой вопрос Игната.

— Что же он сказал?

— Сказал: «Не дам». Боится, что потом не вернем. Вот оно какое дело.

— Расписку дадим, Алексей Васильевич.

— Чудак ты, Чернобылко. Ему надо доказывать, а не мне.

— И ему докажу. — Игнат пригнул лобастую голову, словно собирался боднуть Панкова. — Разрешите, я завтра в станицу схожу, поговорю с председателем?