Владимир Монастырев - Рассказы о пластунах

В это время рядом упал снаряд. Он глубоко ушел в землю и там рванул навыброс. Никифора отшвырнуло далеко в сторону и плашмя ударило оземь.

Очнувшись, Мамка с трудом приподнял голову, как на чужую, взглянул на свою правую руку: она выброшена вперед и накрепко сжимает карабин. Медленно разлепил Никифор непослушные пальцы, согнул руку в локте. «Повинуется», — с радостью подумал он. Попробовал пошевелить пальцами левой руки, вцепившейся в землю. И это удалось. Тогда он приподнялся и сел. Ноги тоже были целы, а вот поясница не гнулась, точно деревянная, и в ней просыпалась боль.

Вокруг стояла глубокая тишина. «Сколько же я тут валяюсь? — стал прикидывать Мамка. — Наверное, давно, потому что бой уже затих, или так далеко ушли наши, что их совсем не слышно…» Он посмотрел на небо: солнце висело низко над землей. Сначала Никифор решил, что оно уже садится, но потом, оглядевшись, убедился, что солнце еще не поднялось до зенита. Значит, лежал он тут совсем недолго. Но почему же так тихо? Он поднялся и, опираясь на карабин, пошатываясь, медленно пошел назад, на холм, где оставил сержанта. Ноги налились свинцом и еле передвигались. Спина сильно болела. Два раза Никифор падал и оба раза, опираясь на карабин, поднимался. Упал в третий раз и уже не смог встать. Тогда он пополз на четвереньках. Полз до тех пор, пока не уткнулся головой в чьи-то ноги. Упал на бок и, повернув голову, увидел над собой санитара, усатого, морщинистого казака в пилотке, надетой до ушей, как чепчик. С его помощью встал на ноги.

Санитар беззвучно шевелил губами и сердито хмурил клочковатые рыжие брови. И вдруг Мамка понял: санитар что-то говорит ему, а он не слышит. Оглох! Так вот почему вокруг стоит такая глубокая тишина. Никифор выпустил карабин и прижал обе ладони к ушам, отдернул их и опять прижал.

— Не слышу, — сказал он.

И действительно не услышал своего голоса.

Сердце тоскливо сжалось, горло сдавила спазма: глухота испугала Никифора. Однако он тотчас взял себя в руки, вздохнул всей грудью и посмотрел назад, туда, где шел бой. За холмом в трех местах вился негустой дым, а на картофельном поле уже никого не было: значит, четвертая сотня продвинулась вперед.

Санитар отвел Мамку за холм, в лощину, где стояла подвода из санчасти. Старая белая кобыла, запряженная в широкую, с низкими бортами телегу, дремала, понурив голову, и только изредка мотала мордой, отгоняя мух. На телеге лежали сержант Грушко и еще один казак с забинтованной головой.

С помощью санитара Никифор забрался на телегу и лег на бок, положив голову на теплую солому. Закрыл глаза, но сразу же открыл их, потому что голова закружилась, как у пьяного, и показалось, что телега переворачивается вверх колесами.

Санитар, разобрав вожжи, сказал «н-но», чмокнул губами, телега дрогнула, качнулась и медленно двинулась к синевшей за полями роще. Старый казак в надвинутой до ушей пилотке, держа вожжи в руках, неторопливо шагал рядом: со стороны могло показаться, что крестьянин возвращается домой с поля.

Когда осталось до рощи не более пятисот метров, откуда-то слева ударили тяжелые минометы. Мамка не слышал ни свиста мин, ни разрывов. Он только увидел, как, бросив вожжи, упал на дорогу, лицом в пыль, санитар, и почувствовал, как тряхнуло телегу. Никифор приподнялся, сел, посмотрел на лошадь. Белая кобыла широким лбом упиралась в землю, передние ноги ее подломились, а задние еще держали круп. Так она стояла с минуту, потом стала медленно падать на правую оглоблю.

Мамка слез с телеги. В это время санитар приподнял голову. Усы и брови у него были в пыли, нос вздрагивал, верхняя губа подергивалась, и наконец он чихнул, содрогнувшись всем телом. В другое время Никифор сказал бы казаку «будь здоров» и посмеялся б над его видом, но сейчас было не до смеха: впереди на дороге снова выросли дымные столбы — обстрел продолжался.

Санитар, преодолев страх, встал. Вдвоем с Мамкой они сняли с телеги и отнесли в кювет сначала сержанта Грушко, потом раненного в голову казака. Сами прилегли там же.

Обстрел кончился.

— До ночи тут сидеть придется, — сокрушенно сказал санитар, — раньше не подберут.

Никифор не слышал, но по движению губ и по безнадежному выражению лица говорившего догадался, о чем ведет речь санитар. Он взглянул на Грушко и покачал головой.

— Его сейчас в санбат нужно, — сказал Мамка. — Пойдем кобылу выпрягать.

Они выпрягли убитую лошадь, связали оглобли, положили раненых на телегу и потащили ее по сухой пыльной дороге. Боль в пояснице у Никифора сначала была такая, что его мутило. Потом она притупилась, словно растеклась по всему телу. Мамка не глядел вперед. Он лежал грудью на постромках, связывающих оглобли, и непрестанно переставлял ноги, стараясь, чтобы они не отстали от корпуса, который всей тяжестью висел на постромках. Рядом с ним, плечом вперед, мелко перебирая ногами, шел санитар. На шее у него, как веревки, надулись темные жилы, усы, с которых он не успел отряхнуть пыль, свешивались вниз. Так и шагали они до самой палатки медпункта, стоявшего в роще при дороге.