Иван Поздняков - Пока бьется сердце

Афанасьев поднял голову. В глазах его мелькнула надежда.

— Конечно, найдем. Но зачем ждать темноты?..

— Сейчас нельзя, — остановил его Беркут. — В одну минуту прошьют пулеметом: немцы-то рядом. Сказал, жди темноты. Уж я помогу. Одного тебя не оставлю.

Крепко мы поработали в этот день. Стволы пулеметов разогрелись, к ним не притронешься рукой. Лица у всех осунулись и почернели. Губы потрескались, покрылись кровоточащей коркой. Они и ноют и нестерпимо зудят. Во рту стоит горьковато-терпкий привкус, точно целый день ты жевал степную полынь. К пище не притрагиваемся вот уже вторые сутки. Она не идет в глотку. Гортань пересохла, язык набух, сделался шершавым, как пола солдатской шинели. Хочется только пить. Но воды нет. Колодцы в городе завалены, водопровод не действует.

Пить, пить! Но где утолить жажду? Будто это не северо-западный уголок страны, богатый малыми и большими реками, светлыми и прозрачными озерами, а горячая и равнодушная к человеку пустыня. Наступает вечер. На поле боя — затишье. Молчат орудия и минометы. Лишь изредка, захлебнувшись длинной раскатистой очередью, построчит пулемет, раздадутся одиночные винтовочные выстрелы, прошипит взметнувшаяся ввысь ракета, и потом снова наступает тишина.

Нет только тишины позади нас. Со стороны города доносится тот же беспрерывный сухой треск пожаров. Мы углубляем окопы и траншеи. Грунт твердый, плохо поддается лопате. Болит поясница, ноют мышцы рук. Нательная рубашка прилипает к спине. Хочется разогнуться, минуту-две постоять прямо, чтобы заглушить боль в пояснице, но надо спешить. К утру линия обороны должна выглядеть надежнее, крепче.

Иногда мы, как по команде, выпрямляемся, переводим дыхание и смотрим, смотрим на охваченный огнем город. От него не оторвешь взгляда.

— Я никогда не представлял себе, что могут погибать целые города… — говорит Василий Блинов. — Читал о Помпее и Геркулануме, видел картину. Но все это почему-то не трогало воображения. Теперь своими глазами вижу, как большой город превращается в груду развалин. А ведь не только Новгород в беде…

К нам подходит Борис Царин. Он сутулится, шевелюра и лоб испачканы глиной. Дышит тяжело.

— Ну и землица, зубами не угрызешь! — чертыхается он. — Поясницу разломило. Копаешься, как крот, и все без толку.

Достает из кармана пачку папирос, нервно закуривает.

— Слышал, Василий, как ты о Помпее говорил. Вот и мне пришло на память одно стихотворение. Написал его Брюсов. Послушайте.

Царин протягивает в сторону города руку и декламирует:

Далеко за вражескими окопами глухо бухает орудие. В воздухе слышится нарастающий свист. Снаряд проносится над нами и разрывается где-то в городе.

— Ты, Борис, неплохо читаешь, — нарушает молчание Блинов, — только вот стихотворение не нравится мне. Заунывное оно. Не верю в то, что мир погибнет. Человечество будет жить вечно. Вот они, фашисты, замахнулись на все живое, но мы уничтожим их самих, сотрем с лица земли это дьявольское отродье.

Наступает ночь. Степан Беркут и Максим Афанасьев уползают на нейтральную полосу, чтобы найти Николая Медведева — раненого или мертвого. Афанасьев перебрасывает свое худое нескладное тело через бруствер траншеи, и мы еще долго видим спину Максима, который ползет, словно чудовищная ящерица.

Снова принимаемся за работу, углубляем траншей и окопы. Незаметно бегут часы. Боль в пояснице проходит, вернее, тело уже потеряло всякую способность воспринимать какую-либо боль.

Ветер изменяет направление, дует с севера. Он приносит запах полей. Пахнет созревшим житом. Оно здесь, рядом. Скошенное, связанное в снопы, поставленное в бабки. Его не успели перевезти. Мы приносим целые снопы в окопы, зарываемся лицами в колючие колосья и полной грудью, с торопливой жадностью вбираем в себя этот пряный теплый запах. Сейчас этот мирный запах дороже всего на свете.

Со стороны города к нашим окопам идет несколько человек. Через минуту в траншею прыгает агитатор полка политрук Кармелицкий. Он в кирзовой тужурке и в таких же кирзовых бриджах. На груди болтается бинокль, за ремнем — две гранаты, через плечо перекинут новенький автомат.