Иван Поздняков - Пока бьется сердце

— Не стоит обижать пожилую фрау, — ответил Кручинскому капитан Поляков. — Подождите немного, уж как-нибудь подыщем вам другую лошадь.

Тут же обернулся к пожилому немцу и спросил его:

— Вы, кажется, говорили о каком-то профессоре, который живет в этом городе? Мне хотелось бы встретиться с мим. Проведите, пожалуйста.

Мы в доме профессора. Чистые, аккуратные комнаты. Обстановка строгая, даже бедная. В гостиной — несколько мягких кресел, шкафы с книгами. На стене — большая картина: Бетховен играет в кругу близких друзей. С красивой, полированной подставки, помещенной в углу, на нас смотрит мраморными глазами Сенека.

Сам профессор высок ростом, костляв, сутул. Лет шестьдесят, если не больше. Старомодный, изрядно потертый халат висит на худых плечах, как на вешалке. Брови густые, лохматые, насупленные, и не разберешь цвета глаз: не то голубые, не то темно-серые. Превосходно владеет русским.

Нашему приходу явно рад. Потягивает из фарфоровой чашечки черный эрзац-кофе, без сахара, извиняется, что нечем угостить, кроме чудом уцелевшей бутылки рейнвейна, и неторопливо, скупыми, лаконичными фразами рассказывает о себе:

— О, я знал, что эту шайку разбойников, извините за выражение, ждет бесславный конец. Знал также, что вы придете сюда. Это стало особенно явно после сталинградского траура.

— И многие так думали, как вы? — опросил Поляков.

— Думаю, да. Здесь, в нашем городе, в прошлом году повесилась русская девушка. Звали Наташей. И представьте, с тех пор на этой грустной могиле всегда появляются свежие цветы. Вот вам и ответ на мой вопрос.

Немного помолчав, добавил:

— Когда я был еще в Берлине, то видел, как шли в тюрьмы противники фашизма. Да, люди умирали ради лучших идеалов.

— Выражаясь словами вашего великого соотечественника, можно сказать: «Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день идет за них на бой»…

— Мне приятно слышать от вас Гете. Да, люди шли на бой. А вот я уподобился Пилату, умывающему руки. Остался в стороне, не примкнул ни к тем, ни к другим.

— А ведь это плохо, профессор!

— Да, знаю, что плохо, но что поделаешь, когда в это страшное время оказался я человеком, который решил быть вне политики.

— Но ведь непротивление злу есть поощрение такого зла.

— Да, да, я понимаю это. Иногда мне очень стыдно. Я не одобряю коммунистические идеи, но происходит мучительная переоценка ценностей.

— Желаю вам, господин профессор, как можно быстрее осуществить такую переоценку и работать в новой Германии, опять в Берлине, в университете…

Вошла жена профессора, тоже высокая и худая. Одета в вечернее платье, слегка припудрена. Чинно и торжественно приветствовала нас, пригубила вино, потом села за пианино. И первое, что мы услыхали — это «Вальс-фантазия» Глинки. Да, эта пожилая женщина хочет нам сделать приятное. Сидим и слушаем ее.

Потом опять беседа. Говорим о музыке, живописи, литературе.

Расстались мы добрыми друзьями…

А городок живет своей жизнью. Ни фрау, ни фрейлейн уже не дичатся нас, охотно помогают солдатам готовить обед, некоторые уже занялись стиркой пропотевших солдатских портянок и солдатского нательного белья.

У штаба пол-ка встречаю знакомого повара Ивана Костенко.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться?

— Слушаю тебя, Костенко.

— Вы, конечно, с удовольствием отведали бы жареной индейки… Прелесть, не мясо. Пальчики — уверяю вас — оближете…

Желтые козлиные глазки Костенко сделались масляными. С такими глазами, пожалуй, подкрадывается лиса к глупой курице.

— Что, у тебя уже есть жаркое? Тогда угощай, друг Костенко.

— Нет, пока только в проекте. Обратитесь к командиру полка, упросите, чтобы Костенко поджарил цесарочку, и мигом сделаю, моргнуть не успеете.

— Да разве, Костенко, у командира полка своя птичья ферма?

— Зачем своя? Смотрите, сколько их тут! На весь полк хватит.

По улице важно расхаживали сопливые индюки и кроткие цесарки.

— Ты, Костенко, наверное, уже обращался к командиру?

— Так точно, закинул было самое ласковое словцо, товарищ старший лейтенант.

— Ну и что?

— Не разрешил. Сказал: мы не мародеры…

— И правильно сказал. Не наше это добро, Костенко, а на чужой каравай рот не разевай.

— Значит, нельзя?

— Ни в коем случае. Мы-то с тобой русские солдаты, а это кое-что да значит.

Желтые глаза полкового повара потухли, он сокрушенно вздохнул.

— Что ж, пойду готовить бифштекс из говядины, — уныло и скучно произнес Иван Костенко. — Чертово мясо, никакой нож не берет, знать, корове сто лет исполнилось перед тем, как попасть ей на полковую кухню. Одни жилы да кости…