Александр Воинов - Ватутин

— А куда же попали бомбы? — спросила Марьям.

— Бомб не было. Он нас обстреливал из пулеметов.

— Но ведь я так ясно слышала свист…

— Это он пикировал.

— А зачем же он пикировал, если нет бомб?

— Для нашего устрашения… А вы, оказывается, счастливая, — прибавил он, — ведь еще чуть-чуть, и он бы в вас попал.

— Боюсь, что да, — ответила она задорно. — Если бы я не высвободила голову из-под вашей руки, моя бедная голова, очевидно, мне сейчас была бы уже не нужна.

— Вполне возможно. — Он усмехнулся: — Но тогда, я думаю, мы были бы теперь в равном положении.

Он сказал это так просто и шутливо… Марьям невольно взглянула на него с удивлением и благодарностью.

А между тем шофер уже вылез из канавы по другую сторону дороги, где он, так же как и они, благополучно отлежался и похаживал около машины, осматривая ее.

— Поехали, товарищ начальник, — сказал он. — Садитесь. А девушку надо сперва поздравить с первым боевым крещением.

— Это уже второе мое крещение, — ответила Марьям, — первое было, пожалуй, еще покрепче этого.

— Землю с подбородка, Воробьев, сотри, — сказал батальонный комиссар.

Выбрав на рукаве место почище, Воробьев тщательно вытер лицо и взялся за баранку. Марьям села на свое место и вдруг заметила, что весь задний борт кузова пробит пулями. Воробьев тоже заметил это.

— Крупнокалиберными бил, бродяга…

— Ну, что же ты стоишь, Воробьев! Ехать надо, — строго сказал батальонный комиссар, залезая вслед за Марьям в машину.

— Да кажись, приехали, товарищ начальник, — сказал Воробьев и, покрутив рычаг, вылез, чтобы осмотреть, нет ли еще где-нибудь повреждений.

Он открыл капот, заглянул в мотор и чертыхнулся.

— Так и есть. Испорчен карбюратор…

— И нельзя исправить? — досадливо спросил батальонный комиссар.

— Никак, товарищ начальник. Сурьезный требуется ремонт.

Батальонный комиссар растерянно поглядел на шофера.

— Что же теперь делать, Воробьев? Ведь до ближайшего автобата километров двадцать.

— Будем ждать, авось кто и подберет, — философски сказал Воробьев. — Вы себе идите помаленьку, а я вас нагоню у кого-нибудь на прицепе.

Батальонный комиссар с надеждой посмотрел на дорогу: авось да покажется какая-нибудь машина. Но дорога в этот час была совсем пустынной. Действовал приказ Ватутина — ездить при дневном свете как можно меньше.

— Делать нечего, — сказал комиссар, вздыхая. — Пойду. Постараюсь добраться до ближайшего штаба. А ты, Воробьев, смотри машину не бросай! — добавил он строго. — Жди помощи. — Он задумчиво поглядел на Марьям, видимо соображая, как с ней быть. — Вы тоже лучше оставайтесь здесь и подождите буксира. Иначе идти придется километров двадцать, а то и больше. Обувка у вас слабенькая… Собьете ноги.

— Нет, я пойду вместе с вами, — твердо сказала Марьям. — Не бойтесь, я дойду. Я и больше ходила.

— Ну идемте… если хотите, — пожал он плечами и, засунув руку под сиденье машины, вытащил оттуда вещевой мешок, в котором по очертаниям угадывались консервные банки и буханка хлеба. — Вот собаки, даже мешок в двух местах прошили. — Он поднял мешок над головой, и Марьям увидела в зеленой плотной ткани два маленьких пулевых отверстия.

При виде этого мешка Марьям вспомнила, что ничего не ела со вчерашнего дня, и ей ужасно захотелось есть.

— Говорят, — сказала она с улыбкой, — что перед походом надо заправляться. Уж не знаю, правда это или нет…

— Вот за это уважаю, — усмехнулся батальонный комиссар. — Терпеть не могу всякие церемонии. — Он положил мешок на переднее сиденье, развязал туго затянутые лямки, выкинул на дорогу пробитую пулей банку и достал большой кусок сыра, хозяйственно завернутого в тряпочку, а потом и полбуханки белого хлеба. Все это он протянул Марьям. — Распоряжайтесь. И нам тоже заправиться не помешает.

— А нож есть?

— Всегда со мной, — ответил хозяйственный Воробьев и, вынув из-за голенища, протянул ей большой складной нож, с зазубренным, много послужившим лезвием.

Марьям нарезала сыр и хлеб толстыми ломтями и, выбрав себе горбушку, с наслаждением запустила в нее зубы. Батальонный комиссар и Воробьев не отставали от нее.

Хлеб был черствый, сыр очень соленый, но Марьям ела с каким-то особенным удовольствием. «Как странно, — думала она, — это потому, наверное, хлеб такой вкусный, что мы остались живы и вот сидим себе, едим. Значит, душистая горечь подгорелой корочки, щиплющая язык соль — это вкус жизни… А раньше мне почему-то казалось, что человек, переживший такую большую опасность, ни за что не захочет есть. Нет, выдумки не стоят правды. Все надо испытать, только тогда узнаешь наверное…»