Висвалд Лам - Кукла и комедиант

Праздник кончился.

Мы плыли по морю. Качка, гул машин. Мы с Кару играем в шахматы, в игру неожиданно ворвалось десять тяжелых фигур — многолетний опыт насилия, длинные ножи, звериная алчность. Это были урки, которых в конце этапа сунули к нам. Потом их опять убрали. Сперва они держались дружелюбно, давали стоящие советы, старались подладиться к каждому, выведать, какие материальные ценности мы сохранили, выяснить, что мы за люди.

Они не читали многих книг, особенно исторических, но, оказывается, хорошо изучили всю суть механизма подчинения. Они начали с того, что вселили страх смерти в ближайшее окружение — вытащили спрятанные ножи и стали проверять вещи, присваивая все ценное. Кое-кто запротестовал, тех «вывели вперед» — вытащили на середину и зверски избили. Тысяча людей дрожала от ужаса, застыла, парализованная ими, так хищники гипнотизируют стаю кроликов. Странно, никому не пришло в голову, что если бы мы сообща бросились на эту десятку, то разорвали бы их в клочья, вернее сказать, всем это приходило в голову, но каждый думал только о себе. Психология толпы, психология жестокой силы.

Во время этого избиения я обратился к Эдгару.

— Неужели мы будем таким дерьмом и дадим вытворять с собой такое? — спросил я. Ох, до чего же гнусна человеческая трусость! Бравый оберштурмфюрер, который со своей ротой чуть ли не выиграл мировую войну, неожиданно из болбочущего индюка превратился в мокрую курицу. Он с жаром согласился, что надо сопротивляться, возмущался наглостью бандитов, но, когда рыцари финки объявились поблизости, первый поспешил предъявить свои шмотки. У кого была какая-нибудь стоящая вещь, тот дрожал от негодования, еще больше от страха и подчинялся силе. Эта десятка урок хорошо знала инертность человеческой природы и робость мысли, не бандитами им надо было быть, они были достойны титулов князей и герцогов.

Но, как сказано в писаниях, святых и несвятых, ничто под этим солнцем не совершенно. Самые железные режимы сталкиваются с протестом, и среди тысяч покорствующих рождается один бунтарь. Это был я. Трусость окружающих только вызвала во мне дух противоречия. Самое смешное, что мне-то не из-за чего было волноваться, меня взяли, в чем я был, и обношенные тряпки мои бандитам были не нужны. И все же я сказал себе: «Пусть только попробуют!» Мое место под нарами было далеко от гнезда владык, но вскоре и здесь появились два льва: рубаха нараспашку, в руке нож, изо рта похабщина. Кару равнодушно раскрыл свой мешок, я сидел, поглубже забившись под нары; «лев» заметил, что мое барахлишко не выложено.

— Эй ты! Давай сюда!

Он потянулся к мешку. А я приготовил обломок доски, им и треснул его. Доска угодила бандиту в висок, он упал на четвереньки и взревел:

— Полундра!

Второй выпустил свою добычу, кинулся сюда, но зубы его лязгнули впустую. Я быстро перебрался в другое место. Эдгар с друзьями потеснился, и я забился к ним.

Знаменитое сражение с ветряными мельницами. Кто потерпел в нем поражение, неужели мельницы? Какое там, они мололи и дальше, но уже на медленных оборотах , — во всяком случае, эти люди держались уже не так самоуверенно, свою бедность мне предъявлять не пришлось. Человек и судьба. Миллиарды бацилл, пули, тюрьмы, голод, побои. И все же брось один крохотный лучик света в царство тьмы, только брось! Бессмысленно тяжело влачится мое время, много рассветов загоралось на замшелых крышах «Клигисов», по вечерам зубчатые вершины елей перепиливают сумерки неба, зимы приходят в поскрипывающей обувке, и в метели трепетно шумят лесные чащобы; с перечной горечью пахнут под окном Зенты маттиолы многих ночей, а рассказанные мною сказки уводят Лелле в царство снов. Она уже стала женщиной, нянчит своих детей и рассказывает им все, что слышала от меня. А меня не будет в живых, я буду нести наказание за несвершенное преступление. «Ибо я господь, бог твой, бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого колена». Истинно. Так сказано в писании…

После ужина мы устроили «совещание по вопросам дорожного и мостового строительства». Бросать работу незавершенной было нельзя, я решил стать вместо Эрниса плотником. Подписал трудовой наряд: бригадир Осис. Вся бригада состояла из бригадира и молодого (а вообще-то, в средних летах) Зентелиса, которого дорожный мастер обещал дать мне в помощники.

Так мы вдвоем взялись шмыгать пилой и вгонять гвозди. Зентелис оказался хорошим и толковым подручным, деревенский парень, изуродованный на войне, с изорванным осколками лицом, отчего его левая щека порой нервно кривилась. Можно было подумать, что его вечно что-то раздражает, хотя он был сдержанный и очень даже уравновешенный человек. Мы понимали друг друга с полуслова, только в обед затевали долгие разговоры. Как-то жевали свою краюху, и вдруг Зентелис восторженно воскликнул: