Илья Маркин - Курский перевал

В конце зимы 1943 года вокруг партизан в брянских лесах начали сгущаться грозовые тучи. Немецкие гарнизоны даже в маленьких деревушках вокруг лесов были усилены. На железнодорожных станциях почти каждую ночь выгружались все новые и новые воинские эшелоны гитлеровцев. Вражеское сопротивление партизанам настолько возросло, что за последние полмесяца не удалось провести ни одной серьезной операции. К тому же совершенно неожиданно порвалась связь с постоянной разведывательной группой отряда в Орле. Двое связных, посланных в Орел, не вернулись. Не возвратились также и связные, посланные в соседние отряды. Отряд Перегудова оказался отрезанным от внешнего мира. Нужно было восстанавливать связи и в первую очередь с разведгруппой в Орле, которая всегда снабжала отряд самыми свежими и достоверными данными о намерениях гитлеровцев. Добывали их не из случайных источников, а непосредственно из штаба 9-й немецкой армии генерал-полковника Моделя, той самой армии, которая занимала большую половину Орловского плацдарма и командующий которой был хозяином всего орловского участка фронта.

Еще не оправясь от полугодовых мук в немецком лагере военнопленных, Васильцов в дальние рейды выходил редко. Но он хорошо знал Орел и окрестные районы. А обстановка была столь угрожающей, что Перегудов после долгих раздумий разрешил ему пойти в Орел.

До выхода из лагеря оставалось еще около часу. Васильцов зашел в свою землянку, взглянул на спавшего на нарах Перегудова и, присев к столу, неторопливо достал первое и единственное за последние восемь месяцев письмо от жены и детишек, полученное уже в партизанском отряде. Кажется, в сотый раз перечитал он это длинное, на целых четырнадцати страницах письмо, и всегда каждая его буковка до слез волновала Васильцова. Да! Восемь месяцев назад жене сообщили, что он, Степан Васильцов, погиб в боях под Курском. А они, милые, и жена и детишки, не поверили этому, ждали, все восемь месяцев терпеливо ждали заветную весточку. «Великое спасибо и тебе, Машенька, и вам, детки, за веру в меня, в мои силы, за терпение и надежду. Я вернусь к вам, все пройду, все преодолею, но вернусь!»

Размечтавшись над письмом, Васильцов не заметил, как проснулся Перегудов. Поднявшись с нар, он пригладил взлохмаченные волосы, взглянул на часы и присел к столу.

— Ну, Степан Иванович, — гулко пробасил Перегудов, — ждем тебя через неделю, ровно через неделю и ни часом позже.

— Теперь уже не Степан Иванович, а житель славного города Киева Алексей Мартынович Селиванов, агент по закупке пушнины знаменитой фирмы «Ганс Штейман и сыновья».

— Да, да! — взахлеб засмеялся маленький, остроносый, никак не соответствовавший своей фамилии Перегудов. — Ты хоть на шапку мне пару овчинок цигейковых раздобудь. А то на все брянские леса позор: командир такого отряда, вроде генерал по чину, а шапка хуже, чем у солдата рядового.

— Что шапка! Я тебе настоящую боярскую шубу привезу, из соболей, из горностаев, ну, уж на худой конец из шкуры медвежьей.

Шутливо переговариваясь, и Васильцов и Перегудов изучающе смотрели друг на друга.

«Веселиться-то веселишься ты, — думал Перегудов, — но сам отчетливо знаешь, что может выпасть на твою долю. И хорошо это, за это и верю тебе».

«Правильно поступаешь, Борис Платонович, — мысленно одобрил поведение Перегудова Васильцов, — не читаешь нравоучений и наставлений. Значит, душой веришь мне, надеешься, что не подведу. И надейся, твердо верь: все, как говорят военные, будет в порядке».

— Ну, Борис Платонович, — торопливо встал Васильцов. — Мне пора. Смеркается уже, а к рассвету я должен быть на железнодорожной станции.

— И начать скупать пушнину.

— Вот именно! Пух-перо из штаба генерал-полковника фон Моделя!

Пробравшись в оккупированный гитлеровцами Орел, Васильцов не узнал этот старинный русский город, до войны тихий и задумчивый, весь утопавший в зелени небольших садов. Теперь это был не обычный город, где все напоминало о персонажах Тургенева, Лескова и Бунина, а какое-то военное поселение, сплошь наполненное солдатами и офицерами немецкой армии. На тесном, переполненном вокзале, на старых, с выбитым булыжником улицах, на редких бульварах и скверах, у подъездов домов и на перекрестках — везде и всюду темнели, желтели, отливали серебром мундиры, шинели и фуражки с фашистскими знаками и эсэсовскими повязками. Среди этого скопища военщины мелькали и тут же исчезали робкие фигуры гражданских. Даже городской рынок, такой же шумливый и многолюдный, как и в тридцатые годы, и тот кишел немцами в военной форме.