Владимир Першанин - Танкист-штрафник [с иллюстрациями]

— Выживет! — наливал мне водку командир роты Бакланов. — Только не кисни.

— Не кисну, — с усилием выдавил я.

Нет, у меня не было плохих предчувствий. На следующий день я шел в бой, как обычно. И удар по танку был не сильнее, чем я получал в прежних боях. Но почему-то отказали ноги, и я не мог дотянуться до люка. Загорелся двигатель. Меня вытащил Тимофей Митрохин и упорно тащил прочь. Мертвый стрелок-радист Жора остался в машине. Впереди полз механик-водитель, волоча перебитую ногу.

Танк взорвался, вокруг нас горела солярка. От страшной боли тело сгибало судорогой, я не мог даже кричать. С меня сорвали горящую гимнастерку, нательную рубаху. Вскоре я потерял сознание. Все это происходило неподалеку от венгерского города Сарваш. Я его так и не увидел. Очередной круг войны оказался для меня совсем коротким, а ранение — самым тяжелым.

Сначала лежал в госпитале в румынском городе Тимишоара. У меня была сожжена левая рука от кисти до плеча и весь левый бок. От боли я скулил, как щенок. Она разрывала тело и мозг словно клещами. Мне сделали несколько инъекций морфина. Я просил еще, ругался с врачами. Мне сказали, что больше нельзя. Слова «наркотическая зависимость» я тогда не знал, а инъекции выпрашивал, считая, что врачи экономят болеутоляющие средства.

Потом боль стала проходить, и меня положили в тесную комнатку на троих. Это была палата для умирающих. У меня началось заражение крови. Американский пенициллин был тогда единственным эффективным лекарством при заражении, а его не хватало. Мне повезло, доставили очередную партию стеклянных пузырьков с белым порошком. Уколы делали раз шесть в сутки, и я начал приходить в себя.

Тяжелое ранение и близость к смерти накладывают свой отпечаток. Мозг работал в каком-то другом режиме, я лежал вялый и безучастный. Кормили через трубочку бульонами, соками, постоянно ставили капельницы. Месяца через два я стал приходить в себя. Левая рука не сгибалась. При каждом движении тело пронзала боль, лопалась запекшаяся коричневая корка и текла кровь.

Но разминать руку заставляли, иначе она могла просто высохнуть. Выползали другие болячки: последствия контузий, сотрясение мозга. Но в январе я уже ковылял по коридору очередного, третьего по счету, госпиталя в Ростове, а в феврале гулял по больничному двору. Комиссия предложила долечиваться на курорте, но я добился, чтобы меня отправили в Сталинград.

— Там солнце теплое, лечебные грязи, — убеждал я врачей.

— Какое солнце? Февраль на дворе, — сказал один из врачей.

Там родители. Брат, сестра, — настаивал я. — Почти четыре года не виделись.

Мне дали два месяца для восстановления здоровья. Так в феврале сорок пятого года я оказался дома.

Центр города был полностью разрушен. Тогда дома строили в основном из красного кирпича. Уступы разбитых зданий торчали из сугробов темно-красными обломками стен и остатками углов. Снег сметало непрерывно дувшим с Волги ледяным ветром.

Бекетовка с ее деревянными частными домами сохранилась почти полностью. Говорят, немцы, собираясь взять Сталинград, планировали здесь перезимовать, и сильно этот район не бомбили. Когда поезд миновал широкую, засыпанную снегом луговину перед Сарептой, у меня заколотилось сердце, не давая вдохнуть воздух. Неужели я подъезжаю к дому?

Меня встретила бабушка.

— Леша, ты?

Слезы, бестолковая суета, вопросы, которые доходили до меня с трудом.

— Где Санька? — наконец перебил я бабку.

— В армию забрали. Еще два месяца назад. Мы тебе писали.

— Ему же восемнадцать только через неделю исполнится, — растерянно проговорил я.

Хотя чему было удивляться? Забирали в армию и в семнадцать лет и в семнадцать с половиной. Добровольцами. По крайней мере, так значилось в документах. Я знал, какие бешеные бои идут сейчас в Германии. Хотя бы братишка не попал в эту мясорубку! Ему предстоят три-четыре месяца учебы. Пока довезут до фронта, глядишь, и война закончится.

Прибежала из школы мама. Кто-то из соседей сообщил, что видел меня на улице, и она сразу отпросилась с уроков. Первый и самый тревожный вопрос:

— Леша, ты надолго?

— Надолго.

Снова сбивчивые вопросы пополам с местными новостями. Когда обмывал на кухне теплой водой бок и руку, внезапно появилась мать. Глянула на шрамы, не успевшие еще затянуться ожоги и запричитала:

— Ой, Леша! Да кто же тебя так жестоко убивал? Как же ты настрадался!