Борис Бурлак - Левый фланг

Под окном просигналила машина. Борис очнулся, встал. Неда, так и не допев, тоже встала. Он опять глянул на часы: прошло не два, а три часа. Какой все же человек — полковник Строев.

Борис наскоро пожал руку матери. В полутемном коридорчике простился с Недой, но она тут же метнулась вслед за ним.

— Вот она какая у тебя! — весело встретил их Иван Григорьевич, едва они показались в широко распахнутой двери. Он по-военному представился Неде как фронтовой товарищ капитана Лебедева, потом взял ее руку, поднес к губам.

— Ну, дорогая девушка, не забывайте нашего Бориса.

Машина тронулась.

Неда прильнула к точеному столбику крыльца — своей единственной опоре. Ступенькой выше остановилась ее мать, с опозданием появившаяся в дверях. Так и стояли они до тех пор, пока автомобиль не скрылся из виду.

Иван Григорьевич устроился рядом с Митей, который гнал виллис напропалую. Казалось, старшина хотел поскорее преодолеть опасную для Бориса зону притяжения, где оставалась его Неделька, его Шумадиночка, — первая и, может, последняя любовь. Кто знает, что их ждет всех там, на севере, за Белградом.

Белград выдвигался из-за горы Авала с кинематографической быстротой. Какой, в самом деле, белый город! Майор Зарицкий жадно рассматривал его между извивами двух трещин на ветровом стекле «оппель-адмирала». Город быстро наплывал, широко, раскинув крылья от Савы до Дуная. Уже были ясно видны окраинные кварталы, за ними возвышался главный амфитеатр югославской столицы.

— Приехали, — сказала Вера.

— Не приехали, а дошли, — отозвался Константин.

— Какая разница.

— Все не можешь привыкнуть к военному языку.

— А ты уж так привык, что и с женщинами разговариваешь по уставу.

— Какая неспустиха!

— А ты задириха.

— Фу, черт! — выругался он, едва не толкнув буфером идущий впереди виллис Строева, который вдруг затормозил.

Остановилась вся колонна. Здесь, в белградском пригороде Милошеваце, — короткий отдых перед завтрашним парадом.

Но разве полковник Некипелов даст передохнуть: как только расположились на ночлег, он немедленно послал штабных офицеров в стрелковые полки и спецподразделения, лично проверить, как там готовятся к параду.

Во всех домах и дворах, занятых дивизией, шла генеральная чистка оружия. Солдаты спешили управиться до наступления темноты. Особенно доставалось артиллеристам: они до зеркального блеска надраивали пушки, гаубицы, минометы, грузовики, стараясь сэкономить время для того, чтобы привести в порядок еще и карабины, автоматы, револьверы. Вся пыль балканского похода смывалась с каленой, потемневшей стали, которая насухо, тщательно вытиралась, и вслед за тем батарейные умельцы искусно наводили глянец тончайшей смазкой. На радиаторах автомобилей, лоснящихся, как новенькие, появились пунцовые флажки. Даже обозные гнедухи не были оставлены без внимания, их тоже чистили, стригли, расчесывали гривы, челки, протирали маслом разбитые копыта (лишь несколько верблюдов, которым удалось дойти до Белграда, решено было направить к Савскому мосту в обход столицы).

К вечеру уставшие люди могли, наконец, заняться и собой. Ремонтировали ботинки, сапоги, пришивали к гимнастеркам самодельные подворотнички, новые пуговицы, меняли выцветшие л ы ч к и на погонах, зубным порошком доводили до солнечного сияния ордена и медали. Вот когда старшины почувствовали себя старшинами: они подолгу всматривались в каналы пушечных стволов (чтоб ни одной соринки), с довоенной придирчивостью, как знатоки своего дела, проверяли обувь и обмундирование солдат, а самые дотошные, чтобы угодить комбатам, доставали из карманов белоснежные платочки и оглаживали ими крупы строевых коней, — не осталась ли где хоть одна пылинка. Наверное, никогда за всю войну эта линейная дивизия, которой было не до парадов, не испытывала такого возбуждения, как в погожий декабрьский денек накануне церемониального марша через Белград.

Константин Зарицкий вернулся на квартиру, когда уже стемнело. Вера вместе с хозяйкой приготовила праздничный ужин: на столе поздние осенние цветы, графин с вином, хрустальные бокалы.

Хозяином дома оказался пожилой русский человек, эмигрант, назвавший себя Геннадием Андреевичем, бывшим студентом Санкт-Петербургского университета. Он был искренне рад гостям и говорил, говорил без конца. Откровенно рассказал о том, что служил в деникинской армии, в чине поручика, хотел перейти к красным и, наверное, перешел бы, но влюбился в дочь полковника генерального штаба, да так, что уже не мог жить без нее. В двадцать первом году они поженились в Болгарии, потом перекочевали в Югославию, где вскоре и умерла от воспаления легких его бедная Марина. Он остался без жены, без родины, без средств к существованию, даже тесть отвернулся от него. Хотел покончить с собой, — не хватило духа. Любовь привела его на чужбину и бросила здесь в полном одиночестве. Надо было все начинать сызнова. Юрист по образованию, он долго служил в приказчиках, выбивался в люди. Помогла вторая жена — Ксения Миланович. А потом подрос сын, Петр. Когда в Югославию пришли немцы, молодые русские эмигранты потянулись к партизанам, не усидел дома и его Петр. В свои восемнадцать лет сын решил искупить вину отца перед Россией. Был на хорошем счету у партизанских командиров, да не повезло мальчику: незадолго до вступления советских войск в Сербию Петр угодил в засаду и погиб, отстреливаясь от швабов.