Вера Панова - Спутники

Лицо у него было черное от пыли. Он взял у Нифонова из кисета щепотку табаку, кивнул и закурил, крепко и злобно зажимая папиросу в твердых губах.

Нифонов догадывался, что с этого поля он вряд ли вернется невредимым. Соседу он об этом не сказал. Он скрутил и себе папироску.

– Дай-ка, – сказал он, и сосед дал ему прикурить.

Они назвали себя друг другу. Снаряд разорвался за леском.

– Ни черта, – сказал Береза негромко.

Немцы отошли, опять начала бить их артиллерия. Береза смотрел перед собой, не жмурясь и не вздрагивая, строгое лицо его было как из чугуна. Нифонову было приятно, что близко от него плечо Березы – крутое, сильное, надежное плечо. Подумал: хорошо иметь близкого друга, хорошая вещь мужская дружба… – и перестал думать, перестал быть – надолго.

Как сквозь сон, он помнил один спор. Это было в госпитале. Спорили два доктора, думая, что он совсем без памяти и ничего не понимает. Один доктор говорил: придется отрезать обе руки и обе ноги. Другой говорил: только левую ногу. Они долго спорили. Нифонову было все равно. Ему казалось, что настоящий Нифонов умер, а этот Нифонов, о котором идет спор, – другой, чужой, не настоящий, для жизни не нужный, и пусть ему режут что угодно. Хоть голову.

Сквозь слабый звон он слушал голоса докторов, потом вместо воздуха полилось ему в ноздри и рот что-то сладкое, удушающее, он покорно вздохнул и заснул крепко, на целую вечность, показалось ему…

Он проснулся. Он думал, что его разбудила боль. Боль была неизвестно где. Везде. Особенно в левой ноге, в раздробленной голени левой ноги. Он застонал слабо, как ребенок, – настоящий Нифонов не мог так стонать. От боли слезы потекли у него из глаз; настоящий Нифонов никогда не плакал. Старушка в очках, сидевшая около его койки, встала и сказала:

– Ну вот, слава богу, очнулся и плачет. Плачь, сынок, плачь. Тебе полезно.

Она ушла. Другая женщина подошла к Нифонову, вытерла ему губы и погладила по голове, как маленького.

Приходили доктора. Они больше не спорили, говорили тихо. Опять пришла старушка в очках, делала Нифонову вливания глюкозы. Спросила:

– Что болит, сынок?

– Нога, – сказал Нифонов.

– Которая?

– Левая.

– Ох-хо-хо! – вздохнула старушка.

Левой ноги у Нифонова уже не было, он узнал об этом на другой день.

С настоящим Нифоновым разве могло случиться такое – чтобы болела нога, которой нет?

В госпитале гордились тем, что удалось сберечь Нифонову правую ногу и обе руки.

– Доктор Черемных – отчаянная голова, – рассказывала Нифонову старушка. – Все поставил на карту: и твою жизнь, и свое имя. Не хочу, говорит, этого красивого мужика делать обрубком… Что ж, рискнул и выиграл. Смелому Бог помогает. Смотри-ка, каким от нас выйдешь женихом.

Старушка хвастливо подмигивала:

– Твоя операция будет описана во всех медицинских журналах!

Нифонов слушал безучастно: какое ему дело до удачи доктора Черемных? Все равно этот ослабевший человек, измученный болью, весь в гипсе и бинтах, с неподвижными руками, – это не Нифонов.

Нифонов был уважаемый работник, мастер своего дела. А этот никчемный человек не может повернуться сам – его ворочает санитарка. От лежания на спине у него одеревенел крестец; под него подложен резиновый круг, надутый воздухом. Человек лежит, и ничего не может, и ничего не хочет. Безразлично, что с ним будет – умрет ли, останется ли жив…

Та же старушка рассказала Нифонову, что его, раненого, вынес с поля боя товарищ. По слухам, товарищ сам был ранен, но все-таки доволок Нифонова до пункта первой помощи. «Это Семен Береза», – подумал Нифонов и спросил:

– А он жив?

– Вот уж, милый, чего не знаю, того не знаю, – ответила старушка.

Однажды Нифонову сказали, что его повезут в другой город, в другой госпиталь. Нифонова одели, положили на носилки и вынесли на улицу. Свежий яркий горячий воздух охватил и ослепил его. Ветер рванул фуражку с головы. Нифонов вовремя придержал фуражку, чтобы не улетела…

– Осторожнее с гипсом! – прикрикнула санитарка.

Нифонов растерянно посмотрел на свою руку, которая вдруг начала работать. Вот как? Значит, не врут доктора, он начнет двигаться, сила вернется к нему? Он – настоящий Нифонов?..

От воздуха у него закружилась голова, зазвенело в ушах, он зевнул и задремал на носилках…

Последняя дрема, последний приступ благодатной слабости.

В поезде Нифонов проснулся окончательно. Проснувшись, почувствовал, что спать ему больше не хочется. Что ему очень хочется есть. Что он прежний, живой, настоящий Нифонов, в котором под гипсом и бинтами созревает прежняя сила.