Игорь Никулин: День Независимости. Часть 1

А курьер, доставивший из Ирака контрабандный груз, спустя неделю трагически погиб в дорожной аварии. Масхадов не жаждал его крови, но этот человек знал слишком много, и выбора не оставлял. Тайна должна оставаться тайной.

Пустить колбу в ход, как последний оставшийся на руках козырь, до сих пор он не решался. Продолжали сдерживать внутренние барьеры, порожденные еще советской системой. Ведь родился он не в какой-нибудь дикой провинции Ближнего Востока, где человеческая жизнь не дороже высохшего финика, учился в нормальной школе, где проповедовали добро и клеймили зло, и в военном училище штудировали никак не учения доктора Геббельса.

Система его выпестовала, и сложившиеся за годы кирпич к кирпичу в прочную стену принципы не смогла сломить даже война. Он не мог переступить через них, пересечь черту, отделявшую человека от сатаны в человеческом обличии, способного поставить ради достижения цели на кон сотни и тысячи безвинных человеческих жизней…

…Но война зашла слишком далеко. И сейчас он был готов нанести врагу жесточайший удар.

Бункер ощутимо подбросило. Рация на столе качнулась, дверь скрипнула. Вошедший Магомет молча отступил угол, оставаясь в тени. Один за другим на середину комнаты прошли семеро наемников.

Масхадов критически посмотрел на их грязную одежду, их понурые лица.

Глаза смотрели на него в тревожном ожидании.

«Приказа ждете? — подумалось ему. — Будет вам приказ».

К наемникам он относился с осторожной брезгливостью, потому как не мог, воюя хоть за призрачную, но идею, понять их сути: убийства ради денег.

А если бы российские платили больше, завтра переметнутся на их сторону? Впрочем, без наемников не обойтись в экстремальных ситуациях. Терять им нечего, в плен сдаваться нельзя, потому что в плену для них будущего нет. Русские с такими русскими не церемонятся, отвел к стене, и вся недолга.

Из этой семерки, что стояли перед ним, ему импонировал лишь рослый широкоплечий Семен Журавлев. Воин от рождения, в боях не трусит, не прячется за чужие спины, дерзок и жесток, способен на поступок. Остальные так себе, третий сорт не брак.

Тот, что слева от него, с опущенным левым плечом, переминался с ноги на ногу — солдат удачи с Украины, наркоман. Кураж его пробивает после доброй дозы опия да в допросах пленных.

…Масхадов помнил декабрьский случай в Грозном, когда выехав на окраину города инспектировал подготовленные к встрече федеральных войск позиции. Оценивая пулеметное гнездо на первом этаже разбитой снарядами девятиэтажки, услышал вдруг стон, глухо доносившийся откуда-то снизу, из-под ног.

Что-то было в том стоне, заставившее его содрогнуться…

Он повернулся к Магомету, и тот, не дожидаясь вопроса, с отвращением сплюнул на усыпанный кусками отбитой штукатурки пол:

— Хохол допрашивает…

Масхадов сдержал в себе ярость, вышел во двор, к подвалу, занавешенному выгоревшим добела на солнце брезентовым пологом. Отодвинув брезент, ступил во влажный, затхлый сумрак, со света ничего не видя перед собой.

Потом зрение зафиксировало в дальнем отсеке мерцание свечного фитиля: что-то белое, бесформенное, висело на стене и рядом, издавая неразборчивое бормотание, возилась чья-то тень.

Барабанные перепонки вновь резанул болезненный вскрик…

Подойдя ближе к неясной фигуре, Масхадов рванул ее за плечо, разворачивая к себе лицом.

Наемник выругался, сразу не сообразив, кто перед ним. Сузившиеся до точек зрачки пьяно блестели; на, морщинистом, с въевшейся в поры подвальной пылью, лбу проступил пот. В руке он продолжал сжимать охотничий нож, чье лезвие было запачкано кровью…

Пленный висел кулем на дыбе. Перехваченные в запястьях узким брючным ремнем руки неестественно вывернуты, перекинуты через вбитый в стену стальной костыль. Узкая спина — спина подростка, а не мужчины — изрезана ножом, и по кровавым подтекам Масхадов распознал пятиконечную звезду.

Солдат захрипел, с усилием повернул к нему измученное лицо. В глазах его Масхадов прочитал такую немую муку, что спешно отпрянул назад, нервничая, вырвал из кобуры пистолет и оборвал мучения выстрелом в бритый худой затылок.

Убитого сняли с дыбы, положили на грязный пол. Масхадов смотрел в теряющие живой блеск приоткрытые глаза, сереющий, утончающийся нос; на безволосую еще, впалую грудь, где, истекая каплями крови, краснело матерное слово.

Постоял и вышел, на воздух, ненавидя себя, проклятую войну и тех командиров, что послали этого паренька, почти совсем мальчишку, на бойню… И неприязнь к украинцу прочно сидела в нем с того самого дня…