Богдан Сушинский - Странники войны

Беркут вновь осторожно приоткрыл глаза и увидел, что офицер стоит на краю ямы, прямо перед ним. Какое-то время обер-лейтенант всматривался в Андрея, пытаясь понять: жив этот расстрелянный или глаза его уже мертвы? Скорее всего — мертвы. Он даже наклонился, чтобы убедиться в этом.

— Жизнь — есть жестокое милосердие божье, господин обер-лейтенант, — яростно проговорил Беркут по-немецки и, резко пошевелив плечами, сначала освободил свою голову, а затем, поднатужившись, — то ли мертвые такие тяжелые, то ли сам он настолько ослаб? — с трудом поднялся на ноги. Теперь он стоял по грудь в безжизненных окровавленных телах и смотрел на онемевшего от удивления палача.

— Ты, кажется, что-то изрек, несчастный? — переспросил тот, обретя наконец дар речи. Больше всего офицера заинтриговало то обстоятельство, что чудом уцелевший заговорил по-немецки.

— Я сказал: «Жизнь — есть жестокое милосердие божье». Так было написано у подножия одного распятия. — Беркут проговорил это как-то слишком уж беззаботно, как человек, окончательно понявший, что спасения нет и терять ему больше нечего, но в то же время сумевший сохранить присутствие духа. — Именно это я и сказал вам, обер-лейтенант.

— Любопытное изречение. Древние умели ценить мудрость. Особенно, когда она исходит из могилы. Удивишь меня еще чем-то? — приподнял ствол пистолета.

— Смерть всегда лаконична. Поэтому пристрелите меня, окажите милость!

— Какая банальщина! — разочарованно ухмыльнулся обер-лейтенант и, заметив, что могильщики позамирали от удивления и стоят, ожидая конца их«загробного диалога», тут же гаркнул:

— Засыпаугь!

— Я обращаюсь к вам как офицер к офицеру. В вашем пистолете, думаю, найдется лишняя пуля. В конце концов вы получили приказ расстрелять меня, а не похоронить живьем.

— Ты кто, немец? — дуло пистолета отплясывало в руке обер-лейтенанта какой-то бешеный фокстрот, словно он ловил на мушку ускользающую от него мишень, но никак не мог поймать.

— Нет, русский. Офицер, — быстро проговорил Беркут, выплюнув изо рта большой сгусток крови.

— Разведчик, значит? Как же тебя здесь прозевали? Обычно таких в наш лагерь не посылают.

— Я всего лишь фронтовой офицер. Обычный окопник. — Беркут вдруг осознал, что обер-лейтенант проявил к нему интерес, который уже выходит за пределы интереса палача к своей ожившей жертве. И понял, что от этого разговора может зависеть сейчас его судьба.

«А вдруг!» — озарило его сознание. И ничего больше не успел подумать, только это обреченное: «А вдруг!»

— Просто в детстве увлекался немецким.

— Но ты хорошо говоришь. Слишком хорошо, — с явной подозрительностью в тоне добавил обер-лейтенант.

— Потому что воспитывался у немцев, когда-то давно поселившихся в России. Затем учился в институте. Готовился стать учителем немецкого.

— И все же... — заколебался офицер. — Ты свободно говоришь по-немецки. Почти без акцента.

— Я уже все объяснил, господин обер-лейтенант, — сдержанно напомнил ему Беркут. Он ведь выпрашивал у этого палача не жизнь, а пулю. Всего лишь пулю, полузасыпанным стоя посреди могилы, на груде тел своих собратьев.

Тем временем другие собратья, которым выпало быть могильщиками, трудились вовсю. В своем старании они не щадили даже его: глина сыпалась на голову, на грудь и спину.

«Куда они так торопятся? — резко оглянулся на них Беркут. — Боятся? Считают: чем скорее засыплют могилу, тем скорее похоронят меня, пусть даже живьем... тем больше шансов вернуться в лагерь? Логика могильщиков!»

— Было бы куда лучше, если бы вы признались, что являетесь разведчиком, — как бы про себя размышляя вслух, молвил обер-лейтенант.

«Ему нужен повод, — уловил его мысль Беркут. — Хоть какой-то повод для того, чтобы вытащить меня отсюда».

— Ну так не поверьте мне. Предположите, что перед вами скрывавшийся в лагере разведчик.

Гольвег исчез за дверью, а два диверсанта продолжали стоять, опершись руками о стол, и молча смотреть друг на друга: один решительно и воинственно, другой — заискивающе виновато. Кондаков словно хотел разжалобить Скорцени. Словно извинялся, что не способен вознестись до уровня «СС-командос», к которому стремился поднять своих фридентальских курсантов первый диверсант рейха.

— Курс вашей общей подготовки завершен, лейтенант. Оставшиеся десять дней мы будем готовить вас отдельно. По специальной программе, рассчитанной исключительно на выполнение операции «Кровавый Коба». Я не понял: вам что, не нравится название операции?