Николай Кулаков: Подарок командиру

Я обвел взором притихшую палату. Исключая нескольких тяжелораненых, все другие, кто сидя, кто лежа в постели, через окна напряженно всматривались в предвесеннюю даль. И чего только не было в их взорах: тоска по родине и ненависть к врагу, воспоминания о прошлом и суровое настоящее… Верно, такими они ходили в бой в Сталинграде и на Дону, на Днепре и под Будапештом. Такими, верно, выглядят их товарищи на подступах к Берлину…

Во время передышки внезапно поднялся Володя Хромов. Вприпрыжку, на двух костылях, он пробрался по проходу к музыкантам. Подойдя к Ференцу, протянул руку:

— Дай-ка, друг. — И присел на ближайшую койку. Не спеша осмотрел скрипку, повел смычком по одной струне. Потом положил скрипку и смычок, вытянул левую руку и пошевелил пальцами.

Со всех сторон послышались недовольные и насмешливые замечания:

— Хромов, не мешай человеку!

— Не играть ли вздумал, Володя?

А Володя все еще продолжал разминку, не обращая внимания на замечания товарищей.

Вдруг словно молния блеснула на лакированной поверхности скрипки, и она как бы вросла между подбородком и плечом Хромова. В тот же миг смычок ударил по струнам, забегал быстро-быстро, а затем поплыл плавно, словно по волнам. И полилась чарующая, волшебная мелодия. В ней слышались и бормотанье хрустального ручейка, и тихие вздохи соснового бора; то донесется рокот далекого морского прибоя, то серебристым колокольчиком рассыплется соловьиная трель. До чего же, должно быть, стосковалось солдатское сердце, если оно так искренне и понятно заговорило на языке Родины!

Солдат играл. Играл просто, без претензий на артистичность, будто бы сидя на улице на куче бревен, окруженный пестрой гурьбой праздничной молодежи. Когда он кончил, аплодисментов не было. Была звенящая тишина да сдержанное дыхание двух десятков искалеченных и огрубевших людей. Впрочем, слушателей оказалось гораздо больше: в дверях и в коридоре толпились врачи, санитары, медицинские сестры и раненые из соседних палат.

Молчание нарушил Иштван-барабанщик. Вытирая платочком глаза и сморкаясь, он подошел к Хромову и протянул ему руку. Потом быстро заговорил о чем-то с Ференцем и вышел.

— Каков Володька, скажи?! — вывел меня из задумчивости сержант Андрей. — Вот поди ж ты, узнай человека…

В это время тихо отворилась дверь, и через нее бочком протиснулся наш маэстро. Усатое лицо Иштвана растянулось в загадочной улыбке. Правой рукой он крепко прижимал к своей груди истрепанный футляр. Секунду постоял на месте, восторженным взглядом обвел всех нас. Потом, словно святыню, поцеловал футляр, и бережно, будто драгоценную вазу, протянул его Хромову.

— Вот, камрад, возьми, — с трудом проговорил он по-русски.

К ним подступил Ференц и, немилосердно коверкая слова, объяснил, что Иштван-барабанщик очарован игрой советского солдата и с радостью дарит ему свою скрипку. Пусть это не творение знаменитого Страдивариуса, а всего лишь обыкновенная, видавшая виды спутница его, Иштвана, молодости. Когда- то, до войны, он тоже был неплохим скрипачом, а вот теперь… Зачем она ему?

…Затем они играли впятером. А я думал о том, сколько замечательных талантов, а может быть, и гениев вычеркнула из жизни война, развязанная проклятыми фашистами!

В холодный и ясный день подмосковной осени, когда на лесной тропинке ранним утром прозвенит под ногою тоненькая корочка льда, а в полдень кажется иногда, что снова возвратилось лето, я вспоминаю иную осень, давнее время, заполярный край.

Осень 1944 года была на Севере необычная — не очень холодная, светлая. Снег еще не лег прочно и надолго в ягельных низинах и не закрыл макушки крохотных березок и рябин. И за туманным Кольским заливом, на Рыбачьем, думалось о Москве. Она вспоминалась тогда еще и потому, что все мы, фронтовики, где бы и кто бы ни родился и до того ни жил, кто бы и где бы сейчас ни воевал, — все мы думали о Москве, смотрели в ту сторону, где она от нас находилась. Многие не знали, что в то время были погашены кремлевские рубиновые звезды, но и для тех, кто знал об этом, знакомые темно-красные лучи все равно пробивали мрак ночи, проникали в самые дальние дали, вселяли веру в победу.

Свет их озарял и наши пути наступления 1944 года.

Имя нам было — североморцы. И уже входило в песни и с песнями выходило на морские и океанские просторы: