Габриэль Маркес - Монолог Исабели, которая смотрит на дождь в Макондо

Во вторник к вечеру вода, как тяжелый саван, покрыла и болезненно сдавила сердце. Свежесть раннего утра сменилась горячей и вязкой сыростью Было не жарко и не холодно. Температура озноба. Ноги в туфлях потели. Неизвестно, что было неприятнее: ходить голыми или ощущать всей кожей влажную одежду. В доме прекратилось всякое движение. Мы сидели в галерее, но уже не наблюдали дождь, как в первый день. Мы больше не ощущали, что он идет, ничего уже не видели, кроме деревьев в мареве, в тот скорбный вечер, оставляющий на губах привкус, с каким просыпаешься, когда приснится незнакомый человек. Я знала, что сегодня вторник, и вспомнила о двойняшках из Сан-Иеронимо, о двух слепых девочках, которые каждую неделю приходили к нам в дом и пели нехитрые печальные песенки, казавшиеся еще печальнее из-за безутешности и горечи их голосов. Поверх дождя я слышала песенку слепых двойняшек и представляла, как они дома сидят на корточках и ждут, когда кончится дождь и можно будет идти петь. «Сегодня двойняшки из Сан-Иеронимо не придут, — думала я, — и даже нищенка не придет просить веточку мелиссы, как всегда по вторникам после мессы».

С того дня мы перестали есть вовремя. В час сиесты мачеха подала суп и кусок залежалого хлеба, но на самом деле мы не ели с вечера понедельника, и тогда же, мне кажется, мы перестали думать. Мы были парализованы, одурманены дождем, спокойно и смиренно поддались разрушению, которое происходило в природе. Корова пошевелилась только вечером. Вдруг все ее естество сотрясла дрожь, и копыта ушли в грязь еще глубже. С полчаса ока стояла неподвижно, как будто уже умерла, и упасть ей мешала привычка быть живой и пребывать в одной и той же позе под дождем. Так было до тех пор, пока привычка не стала слабее тела. Тогда передние ноги подогнулись (темный лоснящийся круп все еще оставался поднятым в последнем судорожном усилии), слюнявая морда погрузилась в топкую грязь, и, уступив наконец тяжести своего собственного тела, корова приняла участие в безмолвной, неторопливой и величественной церемонии всеобщего распада. «Вот до чего дошло», — сказал кто-то за моей спиной. Я оглянулась и увидела на пороге попрошайку, ту самую, которая приходила по вторникам. Она явилась за своей веточкой мелиссы, несмотря на ливень.

Может быть, в среду я бы уже привыкла к этой гнетущей обстановке, если бы, войдя в гостиную, не увидела стол, придвинутый к стене со сваленной на нем остальной мебелью, и чемоданы, и коробки с домашней утварью на настиле, наскоро сооруженном ночью. Это зрелище произвело на меня ужасающее впечатление пустоты. Ночью что-то произошло. В доме был беспорядок. Индейцы, босые и без рубашек, в штанах, закатанных до колен, переносили мебель в столовую. В выражении их лиц, в самой старательности, с которой они работали, угадывалось жестоко подавленное сопротивление, унизительное безволие и бессилие перед дождем.

Я потерянно бродила по дому. Я казалась себе пустынной поляной, заросшей лишайниками и водорослями, волокнистыми мягкими грибами, пышно цветущей отвратительной флорой сырости и сумерек. Опустевшая гостиная со сваленной в кучу мебелью представляла собой удручающую картину. Тут я услышала голос мачехи из соседней комнаты. Она предупреждала, что я могу схватить пневмонию. Только тогда до меня дошло, что я стою по щиколотку в воде, что дом затоплен и пол покрыт толстым слоем тяжелой мертвой воды.

В среду к полудню еще не наступило утро. Не было и трех часов дня, когда опустилась ночь, бледная и нездоровая, и потекла в медленном, безжалостно монотонном ритме дождя. Сумерки сгустились рано, мягкие и зловещие, они как будто выросли из молчания индейцев, съежившихся на стульях у стены, тихих и послушных стихии. Вот тогда и стали доходить слухи с улицы. Их никто не приносил в дом. Они просто доходили, отрывистые и точные. Казалось, их приносил поток жидкой грязи, который волок за собой также и домашнюю утварь, множество вещей и вещичек, обломки разрушений, объедки и трупики животных. События, происшедшие в воскресенье, когда дождь был еще только предсказан нам, стали известны в доме с опозданием на два дня. А то, что мы узнали в среду, стихия как будто сама вытолкнула нам из своих недр: оказалось, что церковь затоплена и с минуты на минуту обрушится. Кто-то, кто знал это неизвестно откуда, сказал ночью: «Поезд не может переехать через мост с понедельника. Видно, река разлилась и смыла рельсы». Еще стало известно, что одна больная, лежавшая в постели, исчезла, а вечером ее нашли всплывшей в патио.