Виктор Шепило - Ночь на площади искусств

Ткаллер нашел в телефонном справочнике номер и, чтобы как-то начать разговор, спросил, получены ли пригласительные билеты на церемонию открытия.

— Получил и непременно буду. Но что у вас с голосом? Кажется, нам раньше с вами не приходилось разговаривать по телефону, но голос ваш кажется мне совершенно незнакомым. Что-то произошло?

— Не знаю, как вам и ответить. Не пойму, что происходит. Хотелось бы помолиться, но я, кажется, неверующий…

— Вера всегда покоится внутри нас, — ответил пастор Клаубер, — Обратитесь к своей душе, к совести и, поверьте, вы найдете утешение. Душа знает больше, чем рассудок.

— Господин пастор, меня мучают дурные предчувствия, даже неприятие себя…

— Груз прожитых дней гнетет вас. Груз нашей обыденной жизни состоит из неприметных мелочей, которые скапливаются поначалу незаметно, потом начинают тревожить людей с чуткой совестью, затем беспокоят острее, начинают мучить… Страшно довести себя до такого состояния… Оставьте бесплодные самоугрызения, обратитесь к церкви. Обретите веру… Вера — великое сокровище.

Дальше Ткаллер уже не слушал, выжидая момент, когда можно будет вежливо попрощаться. В сознании плыли обрывочные картинки: карнавал, гроза, старушки в канотье, Марши, журналисты, Режиссер… Режиссер. Вот в ком заключена опасность. Ткаллер поблагодарил пастора Клаубера, повесил трубку и, чтобы как-то переключиться, решил просмотреть свою речь, которую он набросал неделю назад. «Музыка — объединяющая, указующая свет… Музыкой преобразовать человека… К благородной цели неблагородных путей нет…» — все эти изречения казались теперь Ткаллеру высокопарной чепухой во вкусе Мэра. Все теперь выглядело враньем и притворством. «Нет!» — он попытался разорвать плотные глянцевые листы.

— Что с тобой, Александр? — неслышно вошедшая Клара взяла мужа за руку.

— Зачем ты пришла? — Он старался не смотреть на жену, даже попытался оттолкнуть. Клара не уходила, но и ни о чем больше не спрашивала. Они поняли друг друга и молчали, как молчат близкие люди после неприятной или даже неприличной истории, о которой вспоминать не хочется.

— Ну зачем ты пришла сейчас? — спросил наконец Ткаллер. — Зачем ты вообще приходишь, когда я… не прошу. И ночью не надо было приходить. Что ты меня все опекаешь, караулишь? Не веришь в меня или не доверяешь? Ты же видишь, во всех отношениях получилось хуже. За все, что произошло, ответственность должен нести я. Один. А ты вмешалась. За тобой потянулся Ризенкампф, и пошло, и пошло…

— Но тебя же нельзя оставлять одного! — вырвалось у Клары, — Ты ранимый! И потом — я не слежу за тобой! Это просто супружеская поддержка! И мне обидно, обидно! — Клара достала платок и смахнула слезинки, — Мне кажется, часть твоего груза я могла бы принять на себя. И я его приняла. Я это чувствую. Чувствую, что меня кто-то постоянно караулит, проверяет каждое движение, каждое слово. Одной мне неуютно. Я даже Грету пригласила специально. Но как только она ушла… Александр, мне страшно… Я постоянно оглядываюсь, хожу из комнаты в комнату… Пожалей же меня… Притом мне сейчас, как никогда, вредны волнения…

— Ты нездорова?

— Не знаю, стоит ли сейчас говорить об этом… На прошлой неделе я была у доктора Шталса. Представь, он меня поздравил, то есть нас поздравил. Очевидно, в этот раз все будет нормально.

— Отчего же ты мне сразу не сказала?

Клара усмехнулась. Усмешка вышла грустной.

— Ты был слишком занят.

— Такую приятную новость я бы выслушал в любую минуту. Я рад, Клара. Рад! Совершенно искренне.

Они молчали, обмениваясь короткими скользящими взглядами. Почему-то они стеснялись долго смотреть друг на друга. Наконец Ткаллер подошел к жене, посмотрел ей прямо в глаза, обнял:

— Ты уж извини меня. Я понимаю, что все, что ты делаешь, продиктовано лучшими побуждениями. Я был не прав. Прости. Ты должна беречь себя.

— Давай с тобой договоримся, — сказала Клара, — У нас ничего не произошло. Мы ничего не боимся. Продолжаем жить, как жили.

— Я хотел говорить об искусстве, которое должно тревожить души, — Ткаллер посмотрел на листы своего будущего выступления, — Но наши души мелки, вероятно. Они не выдерживают нашего же искусства! Может быть, правы были вельможи: искусство — утешение и услада. Горы, лес, вода для нас созвучнее, чем терзающие душу звуки.

— Ты хочешь сказать, что шмель в траве гораздо благозвучнее «Полета шмеля»?

— Да-да! — оживился Ткаллер, — Именно. В молодости я восторгался различными «Временами года», симфоническими картинами «Моря» Дебюсси. Отражением природы восхищался более, чем самой природой. Природой Севера для меня были Кент и Григ, Россией — Чайковский и Рахманинов… И так далее. Это же вздор! Имитация, как бы хороша она ни была, не может превзойти оригинал. Подожди, скоро мы оставим все это — и наконец отдохнем, — Ткаллер взял Клару за руку, — Никогда не забуду, как мы ловили с тобой форель. Река бурная, вода ледяная, рыба хитрая… Мы с тобой прятались за большим валуном и оттуда забрасывали удочку.