Глеб Васильев - Три Толстушки - Книга Нехилых Перемен

– Какое счастье! – воскликнула наследница. – Серж Артурович, вы истинный чудотворец! Вы – святой!

– Нет, конечно же, никак не святой, – смутился доктор Гаспарян. – Святые не просят вознаграждения за свои чудеса.

«Бутерброд – не бутерброд, а телочка клевая. Надо, чтобы и она прочухала, какой я клевый», – решил Сучок.

Раньше подобные мысли мальчика, выросшего в трейлере дядюшки Обрезка, не посещали. Тень-ниндзя старалась воспитать его в соответствии с собственными понятиями о чести, справедливости и долге. Но Сучка любые попытки воспитания вводили в ступор, граничащий с умственной комой, и мать отступала, оставляя ребенка в покое. От других членов банды Обрезка Сучок тоже не перенял ничего – ни плохого, ни хорошего. Воровской кодекс наводил на него смертную тоску, для ограблений и убийств подросток был слишком слабым и ленивым, а сам для себя он нашел единственное развлечение – плевать в сэндвичи и убегать.

«Щенок! Гаденыш! Уродец!» – кричали люди, чьи обеды он портил, и кидали ему вслед что попало – то зонтик, трость, или сам испорченный обед, а то и пригоршню монет.

Скрывшись от незадачливых любителей сэндвичей, Сучок сгибался так, что его голова оказывалась на уровне колен. Он бульках и хрипел, все его тело сотрясалось. Можно было подумать, что у молодого человека случился приступ какой-то страшной и мучительной болезни. Но то был всего лишь смех Сучка.

И вот Сучок, умевший только плеваться, кошмарно бегать и еще более кошмарно хохотать, внезапно для самого себя захотел произвести хорошее впечатление.

Он широко расставил ноги, приподнял руки, согнутые в локтях, и, шевеля пальцами так, словно играл на невидимой электрогитаре, замотал головой направо и налево в такт несуществующему ритму. При этом он поглядывал на наследницу Софью с пугающим оскалом скованных брекетами зубов.

Но это был не весь перформанс. В дополнение ко всему Сучок еще и пел:

Все ваще отстой поганый,

И чернеют в сердце раны,

Хлещет кровь из всех порезов

Что я сам в себе прорезал.

Жизнь гноится, типа язва,

Лучше было сдохнуть сразу.

Мир мой внутренний страдает,

Никто его не понимает!

Все бесчувственные твари,

Все мне то и дело врали!

Я один и одинокий,

Как будто на луне далекой.

Все насилуют мой мозг,

Словно я помойный пес!

Но я вижу – ты крутая,

Не как все, совсем другая.

Ты, по ходу, супер, детка!

Говорю такое редко,

Но с тобою, может быть,

Я готов всю ночь тусить!

– Всю ночь тусить… – тихо повторила Софья.

Глаза ее были полны слез, и от этого казалось, что у нее не два, а четыре глаза под одной густой бровью, идущей от уха до уха.

Андроид окончил песню и вскинул вверх кулак. Зал, в который на странные звуки успели стечься все придворные, с облегчением вздохнул. Все зашевелились, закивали головами, защелкали языками. Некоторые кричали, закрывая ладонями уши, из которых шла кровь, как от команд капитана Конского. Даже сам Конский упал на колени и скрипел зубами так, что они на глазах превращались в крошку.

Действительно, мелодия песни едва ли могла считаться мелодией. Даже искренняя злоба и печаль молодого ломающегося голоса не сделали ее хоть сколько-нибудь приемлемой для человеческого слуха. Сучок пел так, что казалось, будто его голос исходил из глубокой шахты, чуть-чуть не дошедшей до ада, но зацепившей по пути место захоронения радиоактивных отходов.

– Э… возможно, стоит немного настроить звуковоспроизводящие динамики робота, – Серж Гаспарян, не расстающийся с берушами, первым оправился от увиденного и услышанного. – Многодолгочтимая наследница Софья, я верну его вам завтра же. Только вы, пожалуйста, не снижайте мой гонорар. Там, наверняка, делов-то – перепаять реле усилителя и подстроить частотный резонатор… Хотя, возможно, потребуется полная замена акустической системы. Счет за мои услуги, к глубокому сожалению, возрастет, но качество – вы же понимаете! Кто экономит на качестве звука, тот… ну вы же понимаете.

– Он поет, как ангел, – раздались в наступившей тишине слова наследницы Софьи. – С его чудных губ слетают именно те слова, которые я все время думаю. Он как будто поет моими мыслями, которых никому не понять!

Тут в зал впорхнули Три Толстушки.

– Простите нас, пожалуйста. Мы так хотели быть тут с самого начала, но… – Вера печально вздохнула. – Дела государственной важности. Нельзя же их просто так взять и отложить. Мы бы правда хотели, но нельзя же ведь.