Вадим Чекунов - Кирза

Мы подхватываем каждый свою табуретку, и бежим усаживаться рядами по пять человек.

На синем экране появляется знакомый циферблат, и я с грустью думаю о том, что еще только девять, отбой через полтора часа, а спать хочется безумно. Нас всех, что называется, «рубит». Сидящий за мной Цаплин упирается лбом мне в спину. Кицылюк вырубается и роняет голову на грудь сразу после приветствия дикторов. Чей-то затылок впереди покачивается и заваливается вперед.

Речь дикторов превращается в бормотание, то громкое, то едва слышимое.

«Мы так соскучились по тебе, сынок!» — говорит мне мама. «Как ты устроился там? Все хорошо?» Я почти не удивляюсь, молча киваю и хочу сообщить, что завтра собираюсь написать письмо…

Что-то хлестко и больно ударяет меня по лбу.

Я вздрагиваю и открываю глаза.

Зуб и Гашимов направо и налево раздают уснувшим «фофаны» — оттянутым средним пальцем руки наносят ощутимый щелбан.

Получившие мотают головой и растирают ладонью лоб.

По завершении экзекуции сержант Рыцк, загородив мощным телом экран, объясняет правила просмотра телепередач:

— Кто еще раз заснет, отправится драить «очки». Сидим ровненько. Спинка прямая. Руки на коленях.

Все выпрямляются и принимают соответствующую позу.

Рыцк продолжает:

— Рот полуоткрыт. Глаза тупые.

Мы переглядываемся.

— Что непонятно? — угрожающе хмурится Рыцк.

Открываются рты. На лицах появляется выражение утомленной дебильности.

Сержант удовлетворенно кивает:

— Смотрим ящик!

Отходит от экрана. Там какие-то рабочие шуруют огромными кочергами в брызжущей искрами топке. Или хер его знает, как она там называется.

Спать. Спать. Спать.

Дневальный выключает свет.

Еще один день прошел. Долгий, тягучий, он все равно прошел.

Хотя духам и не положено, у всех заныканы календарики, где зачеркивается или прокалывается иглой каждый прожитый в части день.

Мне становится нехорошо, когда до меня доходит, что здесь мне придется сменить аж три календаря — этот, за 90-ый год, потом один целиком за 91-ый, и еще половину 92-ого.

Бля.

В сумраке спального помещения появляется фигурка Гашимова.

Вкрадчивым голосом Джамал произносит:

— Будим играт в игру «Тры скрыпка». Слышу тры скрыпка — сорак пат сикунд падъем.

Кто-то из хохлов вскакивает и начинает бешено одеваться.

— Атставыт! Я еще каманда не сказал.

Все ржут.

Взявший фальстарт укладывается обратно в койку.

Тишина.

Кто-то скрипнул пружиной.

— Раз скрыпка! — радостно извещает Гашимов.

Правила игры уясняются. Тут же кто-то скрипит опять.

— Два скрыпка!

Гашимов расхаживает по проходам.

— Щас какой-нибудь козел обязательно скрипнет, — шепчет мне с соседней койки Димка Кольцов. Не успевает он договорить, как разом раздается несколько скрипов, и вопль Гашимова:

— Сорак пат сикунд — падъем!

Откидываются одеяла, в темноте и тесноте мы толкаемся и материмся, суем куда-то руки и ноги, бежим строиться, одеваясь и застегиваясь на ходу.

— Нэ успэли! Сорак пат сикунд — атбой!

Отбиваться полегче. Главное — правильно побросать одежду, потому что не успели мы улечься, как звучит: «Сорак пат сикунд — падъем!» — Атбой! Падъем! Атбой!..

Где-то через полчаса, потные, с пересохшими глотками, мы лежим по койкам.

Тишина.

Лишь шаги Гашимова.

Откуда-то слева раздается скрип пружин.

— Раз скрыпка!

Пару минут тишина. Я вообще стараюсь дышать через раз.

Какая-то сука повернулась.

— Два скрыпка!

Еще.

— Тры скрыпка! Сорак пат сикунд падъем!

Уже на бегу в строй, Ситников орет мне и Максу:

— Это хохлы скрипят! Я специально слушал! Пиздюлей хотят!

— Сорак пат сикунд отбой!

Во мне все клокочет. Злость такая, что я готов кого-нибудь задушить. Гашимова, Кольцова с Ситниковым, хохлов — мне все равно.

Я не одинок.

— Суки, хохлы! Убью на хуй, еще кто шевельнется! — орет сквозь грохот раздевающейся роты спокойный обычно Макс Холодков.

— Пийшов ты на хуй, москалына! — доносится с хохляцких рядов.

Мы вскакиваем почти все — лежат лишь Патрушев и Криницын.

Расхватываем табуреты.

В стане врага шевеление. Хохлы растерялись, однако табуреты тоже разобрали и выставили перед собой.

Как драться — все одинаковые. в трусах и майках… Темно: Где свои, где чужие…

— Ааа-а-а-ай-я-яа-а! — младший сержант Гашимов маленьким злым смерчем врывается в ряды. В правой руке бешено крутится на ремне бляха. — Крават лэжат быстро, билат такие! Павтарат нэ буду! Буду убыват!