Эдуард Лимонов: В плену у мертвецов

«Не знаю. Он тоже в Лефортово сидит, твой подельник?»

«На Матроске. Там такая же эфесбешная тюрьма внутри есть, четвёрка. Там наш Коля Коля сидит».

«За что Вас, если не секрет, всех?»

«Какой секрет, нас даже по „Времечку“ пидор Новожёнов показывал, наркобаронами назвал, мы торговлю наркотиками контролировали. У нас дополнительно ещё два мента по делу проходят. Мы отслеживали продавцов, вламывались к ним и облагали каждого данью, столько-то граммов в месяц, или бабками дань взымали. Мы и африканцев пасли, негров». Он осклабился. «С ними хорошо дело иметь, они всех боятся, платят не торгуясь, сколько скажешь… Да, тяжело тебе придётся в тюремном мире с неграми из твоей книги…»

«Статья у меня достойная. 222-я, часть третья…» – возразил я. Тогда мне ещё предъявляли обвинение только по одной статье.

«Статья значения не имеет. Если менты захотят тебя сломать, они твою книжонку в кормушку как бы невзначай опустят, и пиздец тебе, старый…»

«Сам старый, – сказал я, – смотри лысеть начал».

«Мне двадцать восемь. Из них восемь за решёткой провёл. Вторая ходка. Облысеешь тут».

«А первую за что ходил?»

«Квартирная кража». Его плоская кабанья физия оживилась. Круглые глазки сентиментально заморгали. «Я вначале с пацанами начинал. Малолетка был. У приятеля ключи от квартиры спиздили, сделали копию. Пришли, когда родители его в Польшу уехали, с сумками и баулами, и барахла набрали тонны. Один кожаный плащ, помню, был, навороченный весь, за неимоверные бабки ушёл. Так мы этого богатенького приятеля пригласили, коньяка купили, шампанского. То, что он за свои бабки гулял, он никогда не догадался». Лёха выглядел очень довольным, между тем похваляясь явно подлым поступком. Я, конечно, тюремных законов ещё не знал, но догадывался, что подлость она и в Африке таковой остаётся. Не может быть, чтобы по воровским законам поощрялось ограбление квартиры товарища.

Мы стали жить. В тюрьме ты не выбираешь. Кого посадят тебе в сокамерники, с тем и живёшь. У него с собой было с полбатона сухой колбасы, сыр какой-то и яблоки. Как я теперь вычисляю, ему выдали продукты с ларька, на проведение операции, казённые. Потому что днём раньше мне завезли дачку, под 30 кг, одного чая пять огромных кульков. Чтобы Лёха не выглядел обездоленным сирым стукачом, каковым он на самом деле был, его и снабдили. Никогда впоследствии ему не приходили никакие продукты. «А что здесь у нас! – восклицал он, заглядывая в мои кульки, – А тут что?!» В первую дачку, я помню, мне закинули несколько сортов колбасы. Я с ним широко делился всем.

К вечеру второго дня он тщательно вымыл пол, наорал на меня за то, что я по этому полу дошёл до раковины, то есть сделал два шага. Он одел особые трусы, остался босиком и с голым торсом. Босиком он долго ходил по длине камеры. Долго примеривался к полу, целился, шумно дышал, пробовал, нависал над полом. Опустился на четыре точки ног и рук. Сделал несколько отжиманий. Встал. Долго ходил от двери камеры к окну. Присел, опустился вновь на четыре точки. Шумно вдохнул, и тяжёлой мясной машиной стал двигаться над тюремным полом. Прижиматься к нему и отжиматься. Сделав какое-то количество прижиманий-отжиманий он встал. Заходил как маятник от двери к окну. Опустился вновь на четыре точки…

Оказалось, что у него свой метод. И что даже Быков, а он с ним, выяснилось, сидел некоторое время, признал, что Лёхин метод лучший из возможных для быстрого увеличения мощи тела. «Я понаблюдал, как он качается, и показал ему свой метод», – презрительно сказал Лёха. «Он вынужден был признать, что мой эффективнее». «Ну и как он, Быков?» – поинтересовался я. "Да ну, за зверя вступился, зверя ему жалко стало, я зверю по рогам дал, а он, видите ли, интернационалист, «зачем, – говорит, – таджика обижаешь…»

Эта часть Лёхиной истории впоследствии была подтверждена самим «зверем» – 22-хлетним таджиком Шамсутдином Ибрагимовым, по-тюремному Шамс(ом). Лёха умолчал только о том, что Быков приложился-таки сверху в Лёхино переносье тогда.

Я попросил Лёху, чтоб он приобщил меня к методу. Я собирался серьёзно заниматься спортом. Иначе я боялся, что атрофируюсь в тюрьме на хер. А я не хотел атрофироваться. Я хотел пережить тюрьму, сколько бы мне не суждено было в ней находиться. Пережить, жить дальше, быть учителем жизни и умереть после девяноста. Нужно было осатанеть, стать фанатиком. Его кабанья свирепая настойчивость в спорте меня заинтересовала. Лёха повыпендривался, но посвятил меня в тайны своей системы.