Андрей Рубанов - Сажайте, и вырастет

Нечто подобное происходило со мной давным-давно – на солдатской службе. Зеленые салабоны – два дня как из дома, еще пукают мамкиными пирожками – для начала попадают в отдельную казарму, где особо подготовленные сержанты словом и делом внушают восемнадцатилетним новичкам азы искусства войны. Никто из мальчишек в прошлой, доармейской, своей судьбе не вел такого образа жизни, при котором нужно просыпаться в шесть часов утра. Во всяком случае, не каждый день. Первая неделя – поистине мучительна. Будили – ни свет ни заря, истошным грубым криком, и салабоны обязаны срочно вскочить, вернуться к реальности, намотать портянки, впрыгнуть в штаны и сапоги, встать в строй. Очень быстро! За сорок пять секунд! Говорят, именно столько летит с континента на континент американская ракета... Через какое-то время все привыкали. В десять часов вечера – немыслимо раннее время для восемнадцатилетнего организма – веки тяжелели, мозги отказывались работать. Сон салабона – глубок. Но спустя ровно восемь часов, на рассвете, мы просыпались без всякой команды, за несколько минут до хриплого оглушительного вопля. Завернувшиеся в твердые, как брезент, одеяла, все как один, мальчишки наслаждались самыми последними и оттого самыми сладкими мгновениями тепла, тишины и покоя. Сейчас, через десять секунд, дневальный заорет истошным фальцетом: «Рота, подъем!!!» Вот сейчас. Еще миг... Еще немного волшебной истомы... Сейчас, вот сейчас...

Дневальный больше не командовал мною. Теперь у меня не было командира – а только гражданин начальник. Но я просыпался, как и десять лет назад, – заранее. В ожидании легкого щелчка в репродукторе над дверью. Так включается тюремный радиоузел, чтобы уловить в эфире и транслировать в мою подкорку сигнал к пробуждению.

Вокруг полумрак. Сорок ватт из-под четырехметрового потолка почти ничего не способны осветить, лишь создают лабиринт извилистых густых теней, в центре его – я, скорчившийся под казенным одеяльцем.

Наконец загудели первые звуки утра. В камеру вплыла мелодия песни. В ней – это популярнейший хит тридцатых годов – утверждается, что в саду не слышны шорохи. Какой сад, какие шорохи, на дворе минус двадцать пять...

Тем временем хорошо поставленный баритон поздравил меня с началом очередного дня и тут же доброжелательно напомнил, что на пороге новогодние праздники,– явно затем, чтобы создать у многомиллионной аудитории хорошее настроение. Жизнь продолжается, дорогие друзья.

Сокамерник Гриша сладко чмокнул губами и перевернулся на другой бок. С вечера он всегда ложился спать в одежде, укрываясь сверху бушлатом (собственность тюрьмы). Таким образом, его никак не колебала команда «подъем» – клиент чист, его кровать застелена, он спит поверх одеяла, не нарушая правил распорядка. Здесь контролер не может выдвинуть претензий.

Процесс сна харьковско-швейцарского юриста-контрабандиста казался мне достойным того, чтобы заснять его на пленку. Гриша спал, как праведник, как ничем не отягощенный идиот,– глубоко, сладко и беспечно. Похрюкивая, издавая тоненькие стоны, пуская слюни на подушку. Иногда он храпел, и тогда я тихо поднимался, делал шаг, протягивал руку и аккуратно зажимал пальцами нос соседа, чтобы утробные, переливистые звуки жизнедеятельности спящего тела не докучали мне. Не мешали делать то, что я должен делать.

Сегодня четверг, важный день. Придут Хватов и рыжий адвокат. Сегодня я обязан быть собранным.

На допрос выдернули неожиданно рано, почти сразу после завтрака. Его Гриша тоже игнорировал. По обычаю я получил на руки обе пайки: два больших куска мягкого серого хлеба и сахар. Половину своего хлеба я тут же съел, положив сверху тонкий кусок сыра, и запил традиционный лефортовский чизбургер кружкой крепкого горячего кофе. Когда дверная амбразура раскрылась и мне велели собираться, я заварил еще одну кружку, вдвое крепче. Почувствовав, что одного кофе мало, я поспешно изготовил еще и чифир. Проглотил – и с удовлетворением почувствовал, что сердце забилось сильно и быстро, а в голове зазвенело.

Взбодрить себя – очень важно. В серьезной драке нельзя без допинга. Кроме того, мне холодно, а чифир превосходно согревает тело.

Шагая – руки за спину – по железному трапу вдоль череды стальных дверей, я улавливал за ними слабые звуки жизни, глухо звучащие голоса клиентов изолятора: шпионов, серийных убийц, политиканов, террористов и прочих незаурядных уголовных преступников. По крайней мере дважды я явственно слышал раскатистый смех. И сам в ответ улыбался. Люди не хотят страдать! Даже здесь, за решеткой, в следственном изоляторе номер один дробь один, где запрещено укрываться одеялом с головой и лежать лицом к стене, где обыски – через два дня на третий, где заменить старый бритвенный станок на новый возможно только с личного письменного разрешения начальника тюрьмы, даже в этом, самом мрачном, имперском каземате живые мыслящие существа не желают мучиться и мыкать горе. Они смеются, они хотят жить, они не обращают внимания на стены, решетки, постоянный контроль и декабрьский холод.