Андрей Рубанов - Великая Мечта

Сгинь, угомонись, исчезни. В подсознание, в могилу, в девяносто первый год.

Вошел в лифт. Конечно, на пятый этаж можно – и нужно, для общей тренировки, – подняться по лестнице, но силы вдруг покинули меня. По телу пробегала крупная дрожь. Ноги подгибались.

Надо было все же опохмелиться. Зря я пошел сухим на серьезный разговор.

Впрочем, это еще вопрос – надо ли идти сухим на серьезный разговор. Мне известны случаи, когда на серьезные разговоры люди приезжали капитально пьяными, либо обкуренными, или унюханными, или даже втертыми героином. Как правило, в бригаде, подъехавшей на стрелку, все, кроме одного, были трезвы, мрачны и помалкивали, зато последний – лидер и исполнитель распальцовки – мог употреблять кайф даже и прилюдно, в процессе беседы... И ничего – разговаривали. Кстати, очень серьезно. Это первое, а второе – самые серьезные разговоры, как известно, ведутся не в офисах, в рабочее время, а ближе к одиннадцати часам вечера, в отдельных кабинетах престижных ресторанов, под обильные возлияния «Чиваса» и «Хеннесси».

Сам я четыре года назад, в сладчайшем московском мае, однажды был вызван на чрезвычайно судьбоносную беседу. Базар шел, конкретно, за триста тысяч долларов. Тогда, как и теперь, это была весомая сумма. Имелся у меня старинный должничок, некогда друг и обожаемый компаньон, Михаил Николаевич Мороз, однажды растворившийся в тонком воздухе со всеми деньгами, – и вот его разыскали и привезли в Москву. Деньги стребовать.

Понятно, я разволновался, принял душ и облекся в лучшие одежды. Мне порекомендовали сидеть в определенный час в некоем баре некоего кинотеатра; далее прибудет человек и доставит меня к месту стрелки. Ладно, сел я в назначенном месте, оправил слегка болтающийся пиджачок, заказал зеленый чай и стал ждать. В моих карманах покоилось порядка шестидесяти или семидесяти рублей наличными российскими ассигнациями, то есть около трех долларов. А разговор предстоял за триста тысяч.

Прибыл гонец – ужасно адекватный пацан, весь на флегме. Он изучил меня бесцветными глазами наглухо аморального человека и произнес:

– Слушай, брат, тебя трясет.

– Волнуюсь, – совершенно честно признался я.

– Базар будет тяжелый, – сообщил адекватно-аморальный чувак. – Волноваться на таком тяжелом базаре – неправильно. Накати-ка граммов сто водки. Тебя отпустит. Реально рекомендую.

– Прости, братан, – ответил я мрачно. – Предпочту я на важный разговор приехать конкретно трезвым, чтобы глаза мои всякое мельчайшее движение ловили, а уши всякий незначительный звук фиксировали. И вообще, там вопрос за триста тонн, судьба моя решится. Подъехать на мероприятие будучи пьяным – значит, проявить неуважение к тем, кто все организовал...

Паренек помотрел на меня с интересом, которого я никогда не забуду, погрузил в свою машину и отвез на разговор, где должничок Михаил поспешно признал свою неправоту, обещал все вернуть, переночевал у хозяина дома, после чего опять скрылся. Что поделать – есть такой талант у человека. Убегать. К слову, до сих пор бегает...

Вслед мне в зеркальную кабину упругой рысью вбежал некто щуплый, превосходно одетый и сладко пахнущий. Теребя в холеных пальцах записную книжку, он прижимал к уху телефон наипоследнейшей модели и вещал плотным самоуверенным баритоном:

– А мне эти траблы – без мазы, ясно? Я хочу, чтобы ты всегда делал, как я тебе велю, ясно? А я тебе говорил реально вчера, что все форварды хеджируются по умолчанию! Иначе весь минус возьмешь на грудь, лично. Все, я отрубаюсь. Сейчас к боссу забегу – и на маникюр. Вечером у меня самолет. Но перед вылетом – я тебя наберу, и ты мне доложишь, как разрулил ситуацию!

– Горохов, – сказал я, – это ты, что ли?

– Я, – ответил Горохов после небольшой паузы. Зеркала в лифте имелись и на правой, и на левой стене, образуя, во взаимном отражении, бесконечную перспективу. В ней размножились двое: прилизанный банковский функционер в тонких очках и его визави с синяками на отекшей морде.

– Тебя и не узнать, – искренне произнес я.

– Тебя – тоже.

– Плохо выгляжу?

– Как-то ты... – Горохов замялся, – в лице прибавил.

– Опух, – объяснил я. – Алкогольная отечность. Бухаю.

– Это очень вредно.

– Послушай, а на каком языке ты только что разговаривал?

Бывший одноклассник улыбнулся особенной тонкой улыбкой, где в пропорциональных дозах смешивались самодовольство и гордость, слегка пригашенные очевидным переутомлением.