Иван Аксенов - Готы

Ноябрьский вечер оказывался уже удивительно темным и пустым: в одиночестве доходил Благодатский до проулка возле заборной стройки в компании редких, кативших своими путями автомобилей и неподвижных фонарей, светивших неярким желтым светом на асфальты и засыпанную листьями грязную жухлую траву. Проходил под навесом, отмечал про себя — прогресс возведения высоких бетонных опор будущей надземной линии метрополитена. Привычно останавливался возле взорванного дома, смотрел в его черные окна: замечал сваленные грудой перед ним — ржавые батареи. Думал: «Наверное, готовятся к сносу — раз уж батареи со стен посрывали… Правильно, хули — не век же ему стоять пустым и под зеленой сеткой!»

Когда добирался до её квартиры — звонил звонком и проходил на приглашение в квартиру. Высокая, одетая по-домашнему — в одну старую мужскую рубашку, здоровалась и сообщала шепотом:

— Извини, все дома — не могу тебя пригласить… Пойдем, погуляем?

— Конечно, — соглашался Благодатский и понимал: не ожидал подобного. — У меня еще — пара часов до того, как общага закроется.

— Тогда подожди меня, я сейчас — быстро! — исчезала в комнате и закрывала за собою дверь. Слышал из-за нее — приглушенные голоса, видел выходившую из кухни — лохматую рыже-серую кошку: с горящими глазами неверной походкой приближалась к Благодатскому: принималась тереться о его тонконосые ботинки и сильно мяукать.

«Блядь, хули они — не кормят ее, что ли?» — не понимал и пытался погладить. От этого — шумела еще громче.

Когда выходила из комнаты — одетая в черное, причесанная и подкрашенная, — брала кошку на руки, гладила и запускала в комнату.

— Чего это с ней? Голодная? — спрашивал.

— Да нет, какая голодная… Течка у нее, кота требует: вот и орет, как резанная, — затягивалась кожаным плащом, надевала перчатки. Открывала дверь и выпускала вперед себя Благодатского: выходили в темноту ноябрьского вечера, близившегося к ночи.

Брались за руки и шли — не выбирая маршрута. Бродили многими разбросанными вокруг маленькими дворами, чавкали осенней грязью и наступали на отраженное в лужах черное небо. Благодатский рассказывал про — разбивание окна, странно и непонятно произошедшее; про Евочку, которую увидела и хорошо рассмотрела в течение сцены, имевшей место по окончании готик-парти; про свои творческие измышления и несвершения. Она же — рассказывала про своих новых приятелей-готов, про их группу и взаимоотношения; про двух соседок — маленькую хорошенькую и толстую мерзкую. По ходу прогулки — чувствовал вдруг переполненность мочевого пузыря, сообщал:

— Подожди меня минутку: отойду…

— Хорошо, — кивала и закуривала.

Благодатский шел за ближайший дом, оглядывался по сторонам. Не видел никого, расстегивал молнию джинсов: доставал член и мочился на топорщившуюся редкими клоками жухлой травы глинистую землю: тихо взблёскивали, переливаясь в скупом свете далеких фонарей бледно-желтые капли, задержавшиеся на подсохшей растительности. Поднимал голову, оборачивался и видел среди черных скелетов высившихся рядом деревьев — Останкинскую башню, обыкновенно подсвеченную и четко выделенную из темного — невидимыми крупными прожекторами. Возвращался, спрашивал:

— Как ты думаешь: башня Останкинская ведь высокая, а вот если — упадет, то сможет до твоего дома достать, сможет?

— В смысле? — не понимала. — Что значит — достать?

— Значит — дотянуться, ну, шпилем хотя бы…

— Нет, ты чего, глупый! — смеялась. — Она просто кажется такой большой, а по правде — далеко отсюда: ни за что не дотянется.

— Хорошо, — радовался Благодатский. — Хорошо, что не дотянется!

— Это почему — хорошо?

— Так… — непонятно улыбался и отмалчивался.

Через некоторое время — говорила:

— Мне отчего-то — холодно… Пойдем к дому: постоим там, в подъезде, и ты — пойдешь, ладно?..

— Угу, — кивал Благодатский, стараясь не показывать своего недовольства.

Приходили в подъезд: садился там на подоконник лестничной площадки между первым и вторым этажами. Вплотную приближалась к нему, обнимала. Быстро и сбивчиво принималась говорить:

— Я тебя так люблю и так хорошо — что ты пришел… Давно тебя не видела, а так хотела… Ни с кем не хочу, только с тобой и все время и много! Ничего, что ты стекло, ничего — что с другими: хочу только с тобой…

— И я, и я… — бормотал, утыкаясь лицом в едва заметно подымавшуюся под кожей плаща грудь и чувствуя как от ее тепла и мерных движений — оживает и наливается кровью член. Укладывал руки ей на шею, притягивал к себе: сильно целовал и вдыхал давно знакомый и привычный запах кожи ее лица — сухой и постоянно напудренной. Размышлял при поцелуе над происхождением другого яркого и постоянного для неё запаха, исходившего словно бы отовсюду: от рук, от одежды и просто — от воздуха помещений, в которых жила. Говорил себе: «Блядь, что-то ведь совсем знакомое: только вот на днях сталкивался в общаге с похожим… Где же? У кого-то в комнате? А-а, это же — средство для мытья посуды! Это что, у меня девка, которая пахнет средством для мытья посуды? Ну правильно, она ведь официантка и посудомойка — по совместительству… От этого запаха у меня хуй — колом встает, пиздец просто: а это — всего лишь зеленый гель, пеною в воде отмывающий тарелки и вилки! Ну так и что же, жаловаться не на что: я такой, она у меня — такая, она при мне, она целует меня. Я счастлив… Блядь, не могут ведь все — книги писать и летать в космос, должен кто-то и посуду мыть».