Александр Коротенко - Осколки. 12 удивительных ситуаций

Довольно внушительная масса людей двигалась вверх по Герцена. Обтекая препятствия. Впереди доцент Зелинский тащил за локоть преподавателя Тартаковского. Они догнали эту несчастную девочку где-то возле здания ТАСС. Толпа слегка затруднила движение транспорта. Вмешалась милиция. Девочка сопротивлялась. Но за сто долларов (у Зели не было рублей) согласилась перейти в сквер за Герцена и спеть еще раз. Толпа обступила островок вокруг скамейки. Девочку поставили на нее. И она пела снова и снова. Люди стояли молча и плакали. Это напоминало массовый психоз. Стоявший рядом с Зелинским юноша достал скрипку и осторожно водил по струнам смычком. Тартаковский рассеянно уставился на бедного музыканта, а Зеля выхватил скрипку у бедного музыканта за гриф и грохнул ее о тротуар. Кстати, инструмент был дорогой. Последовала какая-то цепная реакция, и стали раздаваться последовательные звуки ударов различных музыкальных инструментов об асфальт. Люди проталкивались и бросали к разбитой скрипке искореженные или расколотые инструменты и футляры. Образовалась внушительных размеров груда. Кто поджег? Это уже не столь важно. Но костер получился неслабый. Показалось, что мгновенно завыли пожарные сирены, но движение у Никитских ворот было парализовано, и потушить этот огнище было нереально. Тем более что инструменты, уже просто в чехлах, продолжали лететь в огонь.

Люди в какой-то молчаливой экзальтации швыряли заласканные и замученные ими инструменты в костер. Обнимались, целовались и плакали, плакали, плакали.

Милиции было довольно много, но, не понимая что происходит, она и не знала что предпринять и, казалось, помогала непонятно кому.

Деревья жаль. Они обгорели сильно.

В очередной раз, потеряв эту измученную певицу, толпа двинулась как будто произвольно вверх по бульвару в сторону Пушкинской площади. Казалось, большинство не осознавало происходящего.

Хорошо не было ветра. Костер довольно аккуратно догорал. И пепел не сильно разлетался.

На скамейке рядом с этим пепелищем сидели измученный Зелинский и грустный Тартаковский. Они молчали. Чуть позднее подошел профессор Нечаев, который все это устроил. Тоже присел рядом, причем на самый край скамейки. Довольно неудобно. Закинул ногу на ногу и спросил:

– Ну, как?

Он выглядел тоже несильно счастливым. Затем сказал:

– Я не могу вспомнить эту мелодию. Зеля, ты помнишь?

Зеля только вяло ухмыльнулся.

– А ты, Семен?

Тартаковский лишь покачал головой.

Жизнь консерватории наладилась не сразу. Но людям свойственно приходить в себя, то есть воспринимать действительность привычно, даже после сильной диареи. Нечаев приходил не раз в переход, где он нашел девочку. Естественно, он ее не нашел, и найти не мог, так как ничего не знал о ней. Расспрашивал, конечно, завсегдатаев, но безрезультатно.

Очевидцы из числа студентов и преподавателей почему-то не обменивались впечатлениями о происшедшем. Более того, стыдились вступать в контакт с участниками или свидетелями этого массового помешательства.

И что удивительнее всего. Пресса об этом невероятном событии не писала.

– Ты хочешь летать.

– Да.

– Боишься?

– Да, то есть, нет.

– Поясни.

– Если сам, нет. На кого-то боюсь полагаться.

– А почему не прыгнешь с крыши?

– Это не полет. Это падение.

– Но ведь будешь какое-то время лететь?

– Страшно.

– Страшно лететь или страшно упасть?

– Страшно разбиться.

– А вдруг полетишь?

– А если нет?

– А как же ты хочешь летать?

– Как ты.

– А как начнешь?

– Научи.

– Я не умею.

– Ну ты же летаешь!?

– Научить не могу.

– Объясни.

– Ты любишь?

– Да.

– Научи.

– Понял.

– Как же мне быть?

– Забыть.

– Не могу.

– Живи дальше.

– Мешает тоска.

– Это не боль.

– С ней можно жить?

– Живут же другие.

– Их мало.

– Больше, чем знаешь.

– А ты улетишь?

– Наверное.

– Оставишь меня.

– Да.

– А как же я?

– Ты жил до меня.

– Но я не знал тебя?

– Ты не знаешь и сейчас.

– Но ты умеешь ведь летать!?

– Я не умел.

– Кто научил?

– Никто.

– Когда сумел?

– Совсем недавно.

– Когда?

– Когда ты смотрел на меня.

– Летящего с крыши?

– Да.

– Но ты ведь не падал, ты летел.

– Когда ты поверил, что я полетел.