Александр Коротенко - Осколки. 12 удивительных ситуаций

В своей неподвижности и кажущейся беспомощности я обречен, большей частью, зависеть от других. От их настроений и дурных мыслей. Однако сейчас я покоен. И не столько от старости, сколько от понимания конечности и обреченности душевной суеты. А сколько ее было рядом со мной, ох, сколько было. И это было поначалу так волнительно, так томительно и пьяняще, что казалось, живешь последний час, а после него уже ничего не будет.

Собственно, мне была уготована завидная участь. Это не хвастовство, упаси Боже. Меня ждали, я знаю верно, ждали. Причем с нетерпением. И когда я появился, мною любовались. Меня ласкали и гладили. Мною гордились.

Ну и надо признать я был очень красив. Во мне изначально было что-то царственное и величественное. Да, как говорится, Творец постарался. Ну и гены, гены. Порода, так сказать.

То было светлое, радостное время. Неспешные разговоры, запах дорогих сигар и коньяков, волны ароматов и блаженства. Приглушенная до шепота страсть и умные, очень умные разговоры о важнейших для мира вопросах.

А вечерами этот освежающий, благоухающий ветерок из парка, и ласковое урчание кошки, и тепло ее тела. И тишина, и покой, и звуки жизни природы. Все это удаляется дальше и дальше. Но тут уже появляется свет. Со светом появляются цвета. Первые лучики солнца. Деревья трясут листьями, сообщая, что проснулись. Во мне просыпаются желания. Сильнейшее из них – постоять под деревом, чтобы солнце не грело, но щекотало сквозь листву. Почувствовать спокойную, отрешенную мудрость дерева, граничащую с безразличием ко всему земному и суетному. О, как мне это близко и понятно, но почти недостижимо из-за вовлеченности в круговерть человеческих страстей, таких бессмысленных и наивных в своей двойственной природе и дилеммы животного и божественного начал.

Но, увы, увы, я обречен из-за своей неподвижности на заботу других обо мне, на молчаливое созерцание и размышления. Однако, верно поэтому я чувствую такое родство с деревьями. Они такие же безмолвные наблюдатели. Зрители перевернутого, по иронии судьбы, театра.

Вообразите себе театр, где зрители всегда одни и те же, а актеры, труппы и спектакли сменяют друг друга. А? Каково? В этом есть что-то божественное. Ибо не вы для них, а они для вас. Вы неизменны и почти вечны по их времени и разумению на сцене, поскольку они как появились, так и исчезли, а вы, вы были до них и останетесь после. Вы есть, а они были. Соблазняет надежда, что они пришли исполнить свой акт именно для вас. Именно ваше понимание того, что они хотят сказать, выразить, их волнует, и ради этого они явились.

Но это гордыня. Это заблуждение и не столько ваше, отнюдь, а скорее их, где вы лишь молчаливый соучастник обмана.

Из поколения в поколение эти несчастные ведут нескончаемый диалог с кем-то, в кого веруют. Они так сильно веруют, что придумывают не только имена, но самый образ. И хотят быть не только услышаны, но и поняты. А может, и почему-то прощены. И тут они видят вас, того, который был до них и останется после. И в них создается впечатление, что вы как-то связаны с их надеждой быть услышанными Им, а может, уполномочены, и Он услышит их через вас. Иначе зачем они ищут ваших оценок, ваших реакций и слез. Но вы молчите, не подтверждая и не опровергая их надежд. И в конце концов, делаете реакции, которые от вас ждут, и тем укрепляете их надежды, зная что вы самозванец. Да, именно, самозванец.

И этот обман бывает приятен обеим сторонам. Немного гордыни, причем не по своей вине и разумению, а по случившейся ошибке. И нет в том злой воли. Что же тут поделаешь? Не вы творец идеи. Не вы творец.

Но каково же быть творцом? Не первозданным, нет, это очень, знаете ли, высоко, а хотя бы принявшим эту миссию на себя. Под давлением, так сказать, обстоятельств. Ведь это же какая ответственность, какая ответственность. К примеру, изобразить лик Богородицы. Или Самого. И впервые. Пусть только сам образ, но их святых и вечных. А если еще знать, что и другие с тебя писать будут. Или даже потом, много потом узнать, что пишут таки с тебя. С того, что ты первым изобразил. Ведь это ж как любить-то надо, чтобы не погибнуть потом от мучений. От мучений, что сделал ошибку. И ошибка эта теперь на свободе. И множится, множится. И что же тут поделаешь? А? То-то и оно. Любовь. Только она, любовь, может все сгладить и оправдать. И ради такого оправдания мы принимаем ее направления и подсказки в то, что зовется – верно. И отступления от того не прощаются, и мы получаем отметины и шрамы. А шрамы, если хотите, так это знаки неизведанных территорий за попытку проникнуть в них.