Александр Трокки: Молодой Адам

Они скрылись из виду.

Я начал думать о том, что ей, наверное, было не больше двадцати двух, и интересно, не казался ли я ей старым, и вдруг я понял, что завидую тем двоим, что шли с ней рядом. На меня нахлынуло почти что чувство отчаяния. Я испытывал опустошающее чувство потери того, чего у меня никогда не было, и мне тогда не пришло в голову, что этой вещью не обладает никто по той простой причине, что это нечто создаётся нашим взглядом и существует только для наблюдателя, без которого никогда не смогло бы стать объектом зависти. Я был усталым и измученным, и тогда меня ещё не осенило, что её сопровождение было ещё дальше от того, потерю чего я так остро переживал. Они были бесконечно от этого далеки, потому что для них это не существовало вовсе: их смех, покачивание её бёдер, лента, близость — всё это. И даже если она была любовницей одного из них, я создал объект, вызывавший во мне чувство потери, и он был только моим. Потом я понял, что нелепо ревновать кого-то к ситуации, которая для него не существует, потому что он её часть, и поскольку её можно только наблюдать, она существует лишь извне, а потому ты в ней всегда отсутствуешь.

Тогда я об этом не подумал, эти мысли пришли ко мне уже ночью. К тому времени я устал и был сильно зол.

Мне срочно надо было выпить. Расставленная обществом ловушка, в которую Гун к несчастью для себя угодил, повергала меня в депрессию. Если бы какой-либо мой поступок мог разрушить эту ловушку, я тотчас бы начал действовать. Пойти в полицию? Признаться? На практике это окажется для меня фатальным. В теории это косвенным, но неопровержимым путём подтвердит законность той социальной структуры, которую я отрицал.

Лучше выпить двойной виски, в данных обстоятельствах от этого будет больше пользы. Я выпил пару стаканов в ближайшем баре. Поскольку с утра я ничего не ел, алкоголь сильнее обычного ударил мне в голову. Уходя из паба, я чувствовал головокружение.

Я оказался в большой общественной библиотеке. Передо мной лежал старый номер Британского медицинского журнала. Я прочитал:

Когда повесили первых двух, моей обязанностью было установить факт смерти. Как правило, при выслушивании сердце может биться до десяти минут после казни, и в этом случае, когда прекратился стук, ничто не предполагало возвращения к жизни. Тела были срезаны через пятнадцать минут и сложены в передней, как вдруг я с ужасом услышал, как один из предполагаемых трупов издал вздох и начал совершать спазматические попытки дыхания, очевидно ведущие к оживлению. Оба тела быстро повесили вновь ещё на четверть часа. Опытный палач свою работу выполнил без заминки, способ падения он подбирал индивидуально, в зависимости от телосложения. В идеале надо стремиться к вывиху шейного позвонка, но из всех произведенных мною вскрытий следует, что это скорее исключение, и в большинстве случаев смерть наступает от удушения и асфиксии.

Не знаю, как долго я смотрел на статью, прежде чем швырнул её через стол. Я так её там и оставил, не позаботившись о том, чтобы отдать её библиотекарю, и ничего не видя, вышел на улицу.

Когда я вернулся в квартиру на Люсьен Стрит, муж Конни собирался уйти на работу. Конни заворачивала ему бутерброды в газету. «Гуну предъявлено обвинение…» кричал заголовок.

— Как всё прошло, Джо? — спросил он.

— Его приговорят, — ответил я.

На следующее утро я проснулся рано. Ночью я почти не спал. Когда я прошёл в кухню, Конни разжигала огонь, а Билл, ночной сторож, спал в раскладной кровати.

— Я тебя не будила, — сказала Конни, как будто хотела что-то объяснить.

— Я рад.

— Ты пойдёшь сегодня на суд?

— Ещё бы, пойду. Где-то через час. — Я зевнул. — Можно чашку чая?

Она плюхнула её передо мной. Вечный чайник на конфорке.

— На что похож этот суд?

— Это сумасшествие, — сказал я. — Похоже на футбольный матч. Две команды юристов, напыщенных, как индюки, и Гун в роли мяча.

— Какой позор, — сказала она. — Мне его жалко. Я читала газету. Он говорит, что даже не был там.

— А что ты, к чёртовой матери, думала он скажет? — послышался с кровати голос Билла.

— Заткнись и спи! — сказала Конни.

Я осторожно брился, видя в зеркале, как гладкая линия подбородка появляется из-под слоя мыльной пены. Из дома я ушёл после одиннадцати.

Я снова оказался на Аргил Стрит. Я почти уже решил туда не ходить. Вердикт был делом предрешённым. Они придумали преступление и теперь придумали человека, который его совершил. Единственной неувязкой во всём этом фарсе было то, что они осудят живое существо, уважающее эту систему. В этом не было сомнений. Образ человека, нарисованный речью прокурора восхитительно совпадал с тем преступлением, которое выдумала полиция — какое это вдохновляющее зрелище: две ветви государственной службы, судебная и полицейская, работают вместе в воображаемой гармонии.