Владимир Козлов - Школа

Ждем с батькой и мамашей троллейбус – ехать на вокзал. Не хочу, чтоб меня увидели пацаны – с родоками несолидно. Но на остановке – никого: рано, только восемь часов, все пацаны еще дрыхнут.

Троллейбус тоже пустой. Мамаша садится с батькой, а я напротив.

– Правильно сделал, Сережа, что поехал, – базарит батька. – И так никуда вместе не ходим, а мы ж семья все-таки. Нам надо почаще вместе бывать, правда, Любаша?

Мамаша кивает, хотя она, скорее всего, вообще не слушала батьку. Она его никогда не слушает.

– Заодно искупаешься – там же такое озеро великолепное, помнишь, сын? – продолжает батька. – Там я тебя и плавать научил, когда тебе восемь лет было. Вообще, там такие места замечательные – просто сказка. Были бы деньги – могли бы поставить нормальный домик, чтобы не только переодеться было где, а еще и отдохнуть, шашлычки там…

– С тобой у нас никогда не будет денег, – говорит мамаша. – А мечтать можешь сколько угодно. Это бесплатно.

На вокзале толпа дачников ждет электричку. Ее подают, и все кидаются на штурм. Мамаша первой заскакивает в вагон и занимает нам с батькой места. Напротив садится баба – лет шестнадцать -со своей мамашей. Она красивая и одета ничего: в белых штанах и белой кофте, хоть и едет, скорее всего, тоже на дачу. Были б они нашими соседями – я б зазнакомился, пока мамаша с батькой ковыряются в земле. Пошли бы вместе покупаться, а потом куда-нибудь на сеновал…

У меня встает, но я держу на коленях пакет со жратвой, так что со стороны не заметно.

Баба читает журнал «Новый мир», на меня вообще не смотрит. Ее мамаша вяжет. Мы выходим на станции Друть, а они остаются.

Дома у нас на участке нет, только халупа из деревянных ящиков и картонок. В ней только хватает места, чтоб переодеваться и прятать лопаты, чтоб не покрали. Кроме халупы – деревянный туалет, тоже самодельный, и грядки с луком, капустой, огурцами и помидорами. Все это заросло травой, и сейчас ее надо вырывать.

Переодеваемся в рабочую одежду. Я захожу в халупу первый, натягиваю джинсы, в которых ходил на завод, и батькину синюю рубашку с большущим воротником.

После меня по очереди переодеваются родоки. Я смотрю на них – выглядят они херово, хоть еще и не старые, всего по сорок. Мамаша переоделась в халат без рукавов – руки худые, белые, шея в морщинах, вены на ногах распухли. Батька одел грязную салатовую майку и плавки – на пузе висит жир, а ноги, наоборот, тонкие, как спички, и кривые. Хорошо еще, что нас тут никто особо не видит – мне стыдно, что у меня такие родоки.

– Займись луком, Сережа, – говорит мамаша. – Это попроще будет.

Я иду к грядке и начинаю выдирать из земли травины. Руки сразу чернеют, вместе с травой вырываются стебли лука. Хочется кинуть все это и пойти на озеро. Никогда сюда больше не поеду – ненавижу эту сраную дачу.

Часа через два садимся жрать прямо на земле, подстелив старые газеты. Батька нарезает ржавым перочинным ножом хлеб, огурцы и помидоры. Мамаша чистит вареные яйца – они не хотят чиститься, скорлупа отдирается с кусками белка. От земли пальцы ее почернели, и на белке остаются отпечатки.

Запиваем морсом из прошлогоднего клубничного варенья. Батька вытаскивает откуда-то бутылку «Жигулевского», мамаша злобно зыркает на него. Одна бутылка – это, конечно, ерунда, но сколько б он ни выпил, мамаша всегда злится. Батька потягивает пиво, тащится. Хочется попросить у него глоток, но при мамаше – западло.

На полный желудок работать вообще лень. Я медленно выдираю траву пополам с луком и кидаю в кучу на борозде. Жду, когда родокам тоже надоест работать и они скажут: пошли купаться.

Им надоедает часа через три. Я бы лучше пошел на озеро один, без них, но не скажу же им: не идите, мне с вами стыдно. Они всегда вечером ходят на озеро – покупаться и смыть грязь.

До озера минут десять ходьбы. Мы не переодеваемся, идем в рабочих шмотках.

В воде около берега стоит мужик без трусов, с залупленным хуем и пузом в три раза больше, чем у батьки. Он намыливает себе башку бруском хозяйственного мыла, сам уже весь в пене. Несколько человек купаются. Баб нормальных не видно, но, если бы и были, при родоках к ним особо не подкатишь.

Мы раздеваемся и заходим в воду. На мамаше – закрытый черный купальник года семидесятого, когда они с батькой один-единственный раз ездили на юг. А после того она только в этой луже и купалась, ну еще пару раз на «детском» пляже на Днепре, когда я был малый. Батька – в своих облезло-голубых плавках с вышитым дебильным якорем. У меня плавки новые, югославские – красные с белыми полосками.