Олег Юрьев - Новый Голем, или Война стариков и детей

Но и меня встречали. В больших железных очках на пухлом квадратном лице, в густо-лиловом полупальто из хорошего довоенного драпчика, в вязаной розовой шапке, из ячеек которой вылезали на разные стороны тонкие белые волосы - но босиком: не пошиты еще сапоги на эти слоновой болезнью вздутые ноги. Или уже не пошиты. “Баба Катя, как же? Ты ж давно умерла”. - “Умярла, не умярла... - сказала баба Катя и коротко взвесила, осчастливливать ли меня окончанием прибаутки или я и так буду хорош. - Умярла, не умярла, только время провяла”. Ярославила она исключительно по фольклорному случаю, в прочих же высокомерно обходилась скороговоркой старого ленинградского простонародья, полупскопской-полузощенковской. “Полтора года почти! - изумлялся еврей-частник, гоня “Запорожец” по вечереющему Московскому проспекту - насквозь пылающих колоннад сталинского заката. - Ну и как вы нашли город? Страх ужаса, точно?” Найти-то как раз было несложно. Меня просто привез аэрофлотовский лайнер, как положено, белоснежный, но как бы обведенный по контурам - внешним и внутренним - осторожной каемочкой грязи. Город не изменился, хуже, во всяком случае, не стал. Может быть, даже несколько лучше - кое-где по фасадам подчищенный, подштопанный и подкрашенный. Но - обведенный по контурам, внешним и внутренним, осторожной каемочкой грязи. Она же и у меня под ногтями: то, что баба Катя - пока не умерла - именовала иронически трауром по китайской императрице и рекомендовала вычищать при помощи жесткой короткошерстной щеточки. В России эта черно-бурая супесь заползает под ногти вдесятеро быстрее, чем где-либо из известных мне мест - впрочем, в России я пока еще не был и, собираюсь ли ехать, не знал. Дело мое было в - как это теперь называется - а почему бы и нет? - Петербурге. Петербург-не-Петербург... Этот город не интересуется людьми, в нем живущими, предоставляя им интересоваться - или не интересоваться - собой. Не для людей он был построен, не для людей живет, а если и мучит их - то единственно своим безразличием. В сущности, ему безразлично и как мы его называем - вероятно, будто у элиотовских кошек, у него имеется собственное, невыговариваемое название для себя, а мы - мы можем его звать как хотим. Боюсь, он вообще воспринимает свое за три четверти века три раза на три четверти переменившееся население, как бегемот какой-нибудь воспринимает некий род насекомых, накожных или подкожных. Не очень терзают - и ладно. Одни стряхнутся - другие появятся. Или не сказать сечевому евротаксисту иначе? - мы для него как невыводимая грязь под ногтями, “траур по китайской императрице”. “Таракан разговорчивый! - с заднего сиденья сердилась на водителя баба Катя. - Ехай, ехай себе!” Но навряд ли он ее слышал, озабоченный попыткой штурмового звена гологлазых шкетов подмыть ему ветровое стекло. На светофоре у Парка Победы - подзаборной водой из кока-кольных литровых бутылей. Над его разреженным теменем переливался ало-антрацитовый блеск, маленьким стоячим полукружьем - как бы венчик черноблестящей воды. Оптика несколько переменилась, думал я. Отблески и тени играют иначе. Закат загустел и прочистился .

Баба Катя, не оставляя мокрых следов, шлепала в кухне, злобно стучала буфетом, проверяя, не стыбзил ли символист Цымбалист (пущенный за сто долларов в месяц “пока пожить”) трофейную вазу с Венерой и Купидоном, надколотое кузнецовское блюдо и четыре гладких зеленых фужера с дедушкиным вензелем ЮГ. А я осторожно присел на тахту, запятнанную зачерствевшим Цымбалистовым семенем (то, что у Ирмгард называется кашка-малашка ), и листал одну за одной старые телефонные книжки. Надо было через кого-то знакомого кого-то сыскать в Этнографическом музее, или в Институте востоковедения, или в Кунсткамере, чтобы попасть в фонды. Четыре месяца тому назад Константин Валерьянович, пражский культур-атташе, кормя меня ужином при свечах и камине в посольской квартире своей, дубовыми панелями и размерами напоминающей Ставку Верховного Главнокомандующего, рассказывал между осетриной по-монастырски и компотом из ревеня, что согласно наших посольских преданий глиняный шмат с чердака Староновой был году в сорок восьмом, сорок девятом, распоряжением Берии лично, вывезен в Ленинград и передан мобилизованным МГБ гебраистам - для изучения перспектив его оживления и дальнейшего использования в обороне и народном хозяйстве. Но потом, ну вы, Юлий Яклич, сами же знаете, в “Огоньке” об этом писали - в пятьдесят третьем году Сталин умер, цветет в Тбилиси алыча, то да се, пятое-десятое, реорганизация МГБ , проект был за бесперспективностью свернут и все материалы переданы на хранение... в Этнографический музей, кажется. Или в Кунст камеру . Баба Катя вошла в комнату, в глухом черном платье с редкими черными блестками, ворот у горла забран пластмассовой брошью с отставившей ногу Улановой. “Жрать будешь, иносранец? - спросила она нелицеприятно. - Я тут у квартиранта твоего картошек нашла”.