Мишель Уэльбек - Карта и территория (La carte et le territoire)

Приблизительно в то же время он начал снимать на видео фотографии людей, которых знал когда-то, от Женевьевы до Ольги, включая Франца, Мишеля Уэльбека, отца и всех, в сущности, чьи изображения оказались у него под рукой. Он закреплял их на непромокаемом холсте нейтрального серого цвета, натянутом на металлическую раму, и снимал, выставив прямо перед домом, отдав их на сей раз на растерзание естественному разложению. Подвергаясь поочередно действию дождя и солнечного света, снимки вспучивались, подгнивали тут и там, потом расслаивались на отдельные фрагменты и за несколько недель исчезали без следа. И что еще любопытнее, он приобрел игрушечные фигурки, весьма схематично изображающие человеческие существа, и подверг их тому же испытанию. Человечки оказались более стойкими, и, чтобы ускорить процесс их вымирания, ему пришлось снова прибегнуть к помощи серной кислоты. Теперь Джед не ел ничего, кроме жидкой пищи, а по вечерам к нему приходила медсестра делать уколы морфия. Утром ему становилось лучше, так что он был в состоянии работать до последнего дня, часа по два-три.

Вот так Джед Мартен распрощался с жизнью, даже не успев окончательно к ней приспособиться. Теперь к нему возвращались образы из прошлого, и, как ни странно, хотя в его эротическом опыте не имелось ничего из ряда вон выходящего, чаще всего это были образы женщин: Женевьева, милая Женевьева, и несчастная Ольга преследовали его во сне. Он вспомнил и Марту Тайфер, пробудившую в нем желание на балконе в Пор-Гримо в то мгновение, когда, расстегнув лифчик от Lejaby, она обнажила грудь. Тогда ей было пятнадцать лет, а ему тринадцать. В тот же вечер он онанировал в туалете ведомственной квартиры отца, выделенной ему для наблюдения за строительными работами, и удивился, что этот процесс доставил ему такое удовольствие. В его памяти возникали и другие нежные грудки, проворные язычки и узкие вагины. Ладно, не так уж плохо он прожил свою жизнь.

Лет тридцать тому назад (в этом пассаже его интервью «Арт-пресс» он единственный раз отвлекается от чисто технических объяснений) Джед совершил поездку в Рурскую область, где была организована широкомасштабная ретроспектива его творчества. От Дуйсбурга до Дортмунда, а также в Бохуме и Гельзенкирхене значительную часть заброшенных металлургических заводов переоборудовали в театры, выставочные и концертные залы, кроме того, местные власти, воссоздавая условия жизни рабочих начала XX века, попытались организовать индустриальный туризм. Действительно, этот регион с его доменными печами, пришедшими в запустение железнодорожными путями, на которых безнадежно ржавели товарные вагоны, и рядами вылизанных стандартных строений, оживленных тут и там садовыми участками, очень был похож на музей первой индустриальной эры в Европе. Тогда Джеда потрясли угрожающие лесные заросли, со всех сторон окружившие заводы всего-то за какую-нибудь сотню лет их бездействия. Отремонтировали только те из них, которые можно было приспособить к новому культурному предназначению, остальные понемногу превращались в развалины. Эти промышленные гиганты, некогда символы производственной мощи Германии, теперь ветшали и рушились, а травы, захватив бывшие цеха, пробирались уже между руинами, постепенно оплетая их непроходимыми джунглями.

Таким образом, творчество Джеда Мартена в последние годы жизни проще всего рассматривать как ностальгические раздумья о закате индустриальной эпохи в Европе и – в более широком смысле – о тленном и преходящем характере любого творения рук человеческих. Этой интерпретации, впрочем, недостаточно, чтобы описать тягостные ощущения, охватывающие нас при виде этих умилительных человечков типа плеймобилевских, затерявшихся на просторах бескрайней и абстрактной футуристической территории, которая сама тоже крошится и расслаивается, будто растворяясь в необъятном, уходящем в бесконечность растительном пространстве. Нельзя не испытать и чувства горечи, наблюдая, как изображения людей, сопровождавших Джеда Мартена в его земной жизни, разлагаются под воздействием непогоды, гниют и, наконец, распадаются, представая в последних эпизодах неким символом тотальной гибели рода человеческого. Вот они тонут, вдруг начинают бешено барахтаться, но через мгновенье задыхаются под постоянно прибывающими ботаническими пластами. Потом все стихает, только травы колышутся на ветру. Полное и окончательное торжество растительного мира.