Илья Глезер - Любка (грустная повесть о веселом человеке)

— Без грамоты ты, Петька, нуль, не человек, — говаривал он, слушая, как Петька бубнит по складам очередной урок. У Михаила Петровича была только одна книжка, которая и служила Петьке азбукой: большой, потрепанный, без многих страниц, первый том толстовской «Войны и мира» с ятями и твердыми знаками, в золотом тисненом переплете. Книжка так интересовала Петьку, что он часто, не дожидаясь следующего урока, пытался читать по складам сам, и удивлял Михаила Петровича смышленостью и быстротой ума.

— А тьі умный, Петька, — говорил с некоторым удивлением Михаил Петрович.

Мишка-фотограф, хоть и был заметным лицом в городе, но жил тихо, неприметно. И, что более всего удивляло Петьку, не интересовался женщинами. Петькины подспудные, невысказанные желания толкали его на притворно наивные, но с явным умыслом вопросы:

— И чего ты такой здоровый, — спрашивал Петька, — а не е… ся? Мне бы твои стати, я бы ух как…

Морща в улыбке губы, Михаил Петрович отвечал:

— Да я-то столько их видел, что от одного запаха теперь мутит, а вот ты на удивление — молодой, прыткий, а насчет женского пола — слаб. С чего бы это, Петька?

Петька, пойманный прямым вопросом, живо уходил от ответа:

— Я в этом деле — зеленый, а вы не обучили.

Или отмалчивался, пристально глядя в глаза Михаилу Петровичу, но правду, вертевшуюся на языке, вымолвить боялся. В бане Мишка-фотограф шлепал Петьку по отъевшемуся заду и приговаривал, как бы шутя:

— И зачем мне баба, когда тут такая Любовь Петровна вертится!

Петька только довольно похмыкивал.

Клиенты быстро привыкли и более того полюбили остроглазого и быстрого на затейливые присказки паренька. Девицы являлись в фотографию расфранченными, с вышитыми платками на плечах, в белых чулках и лакированных туфлях. Толстые, туго заплетенные косы украшали и без того налитые груди. Девицы долго перешептывались и прихорашивались в специальном закутке и затем выплывали оттуда напряженно серьезные, сияя наведенным свеклой румянцем. Петька обожал усаживать их перед камерой. И откуда у деревенского парнишки взялась эта кокетливая щепотная манера? Он принимал вычурные «дамские» позы, которые подглядел в старом модном журнале, прихваченном Михаилом Петровичем из Питера.

— А таперича мы вас изобразим, когда вы своему суженому уже в любви не откажете!

Или другая его любимая присказка:

— Мы вас как Сарру Бернару зафиксируем, когда вы вся печальная и нежная дружка ожидаете.

Он опирал голову о томно сложенную лодочкой ладонь и замирал перед оторопевшей девицей, с трудом понимавшей все эти словесности, однако, всем своим видом выражавшей испуганное благоговение перед бездной образованности и хороших манер.

— А ну, молодой и красивый, — грудь колесом, и руку за лацкан вставьте. Усы у вас, между прочим, сильно топорщатся, а я их маслицем смажу, так что они на фотке, как глянцевые выйдут.

Словом, клиенты любили ходить к «Мишке и Петьке — фотку изобразить». Но разруха катилась тяжелым бревном по раздираемой страстями России, и дела у Мишки-фотографа шли не ахти как, несмотря на городскую популярность Петькиных галантных манер.

Однажды воскресным днем, возвратившись откуда-то изрядно навеселе, Михаил Петрович бросил Петьке, как нечто неважное:

— Приготовь все в большой комнате: свет, камеру — сейчас клиенты будут.

— Так воскресный же день, и вы (Петька по деревенскому не мог называть старшего на ты) гулять обещались.

— После, после погуляем вместе, новую фильму пойдем глядеть.

Вскоре появились клиенты плотно сбитая бабенка, одетая по-городскому, нафиксатуаренная и напудренная, и с ней усатый мужчина лет 40–45 с тяжелым подбородком и синеватыми мешками под глубоко запавшими глазами. Мужчина почему-то был с велосипедом, который он пристроил в углу фото-студии. Петька быстро разглядел, что Михаил Петрович скрывает явное смущение за приветливой суетой и весельем.

— Ну садитесь, садитесь, гости дорогие, да не рассаживайтесь, давайте дело делать!

Откуда-то выпорхнула бутылка водки, запечатанная красным сургучом.

— Из самого Питера привез, — пробормотал удивительно высоким голосом мужчина.

Петька даже вздрогнул, так не вязался суровый мужичий вид с тонким фальцетным тенорком. Распечатали бутылку. Петьку послали за стаканами и огурцами. Появилась и буханка черного, тяжелого хлеба. Выпили, закусили, закашляли и шумно задышали. Но рассиживаться, действительно, не стали. Девица деловито расстегнула блузку, сняла через голову узкую юбку и оказалась в чем мать родила: только носки белые в черных туфельках на ногах. Петька разевал в растерянности рот и дышать забывал. Михаил Петрович услал его зачем-то в темную комнату. Когда он вернулся, девица возлежала на фоне одной из декораций, широко разведя ноги и, чуть улыбаясь. И началась съемка… Девица была зафиксирована и спереду, и сзаду, и сбоку. Петька менял задники. Так что телеса дамочки были запечатлены на фоне «грецких» развалин, в пальмовой роще, на берегу ядовито-зеленого озера и крутошеих лебедей. А затем произошло то, что отложило печать на всю последующую судьбу Петьки. Мужчина вышел из-за занавески, где обычно прихорашивались клиенты перед съемкой, и было на нем …ничего, если не считать блестящих штиблет и носков на резинке. Он подошел к возлежащей девице, присел перед ней на корточки, погладил по довольно дряблой груди. И Петька увидел, как член у мужчины шевельнулся и затем, налившись кровью превратился в толстый мощный ствол. В студии запахло острым потом. Девица раздвинула ляжки и мужчина ввел свое орудие наполовину.