Илья Глезер: Любка (грустная повесть о веселом человеке)

— Так это она в беспамятстве, — протянул кто-то из угла.

— Конечно, в беспамятстве, так ведь я-то пьяный был. Задушил ее и тут же спать завалился, будто после ебли по-хорошему. А на грех в эту ночь менты на малину наскочили. Так и замели меня с расстегнутой мотней, а она рядом с задранным подолом. Синяя вся, и руки мои на шее ее застыли. Я и запираться не стал. Убил и убил. Милиция же меня и благодарила: эта, говорит, проститутка многих мужиков так обчистила, а доказательства нет. А я, выходит, свой суд сочинил: был прокурором и адвокатом и исполнителем!

— И не жалко тебе ее?

— Не знаю, может и жалко, да себя еще жальчее: восемь лет схватил.

Любка тихо лежал, разглядывая красную с выпуклыми жилами руку, что придушила проститутку. Ласковые серые глаза душителя внимательно разглядывали Любку.

— Так все-таки за что тебя-то прихватили?

— Воро… вор я, — прошептал Любка, вспомнив наставления Ивана.

— Вор, говоришь, — с любопытством спросил кто-то, свесившись с верхних нар. — Из каких местов? В Москве работал? Назови хоть одно имя, а то многие говорят, вор, а на деле фраер, за горсть зерна сел.

— У Черного я был…

— Погоди-ка, погоди, я раз Черного встречал. Малина у него была у Казанки. Еще помню, он мне что-то бормотал о пидорасе, что под проститутку канает. Как тебя звать-то?

— Любка, — покорно прозвучал ответ.

— Ты вот что, не боись меня, — зашептал душитель в самое ухо Любки. Ты со мной по-хорошему, и я с тобой. А то ведь тут закон волчий, если кто узнает, что пидерас, то первое — к параше тебя кинут, а ночью заебут. Понял?

Любка согласно кивал головой. К ночи новый Любкин приятель, по прозвищу Колька-генерал, вытеснил какого-то старичка из углового, самого укромного места на нижних нарах, и завалился спать с Любкой, притиснув его к самой стене. Утром, часов в шесть загремели засовы, и менты стали выкликать по одному.

— На этап, — пронеслось по камере.

Когда дело дошло до Кольки-генерала, тот лениво слез с нар, потянулся картинно и, играя мышцами мускулистого тела, поплелся к распахнутой двери камеры. Остановившись на минуту, он обернулся, кинул взгляд в Любкин угол и, обращаясь ко всей камере, сказал:

— Ухожу я, братва, может, в последний путь, но оставляю вам, дружки-приятели, подарок бесценный бабу! — и он указал на дрожащего и бледного Любку, сжавшегося в комочек на краю нижних нар. — Всю ночь его ебал — ни с какой бабой сравнить не могу, так что прощевайте и помните мою доброту!

Дверь камеры захлопнулась, и послышались удары и истерические крики Кольки-генерала:

— Так за что ты меня, начальник, я ведь только пидораса выдал!

В камере воцарилась опасная тишина. С верхних, воровских нар к Любке свесилась голова:

— Правду Колька сказывал, что пидерас ты?

— Правду, — прошептал Любка.

— Скидывайся с нар тогда и садись к параше.

Любка слез и сел у вонючего замызганного чана.

Он почти физически, не поднимая глаз, чувствовал волны презрения и брезгливого интереса, струившиеся с нар. Двадцать пар глаз рассматривали его, сидевшего на заплеванном, месяцами не мытом каменном полу и с напряжением ожидавшего худшего. Но ничего особенного в камере не произошло. Подошло время завтрака, и через кормушку стали раздавать баланду и мокрый хлеб.

— У нас пидорас один завелся — ты ему общую миску не давай — сказал дежурному старший по камере, не слезая с верхних нар, и привычно принимая баланду от прислуживавшего ему вертлявого паренька. Когда очередь дошла до Любки, он получил корявую мятую миску с дыркой в дне.

— Ты хлебом дырку залепи, — деловито-добродушно посоветовал ему раздатчик.

Жизнь в камере меж тем шла своим чередом. Аристократия-воры, оккупировавшие верхние нары, густо рыгали и закуривали самокрутки. Любка слышал, как кто-то на верхних нарах пытается перекрикиваться с «подельником», видимо, сидевшим где-то недалеко в соседней камере. Любка видел, что компания на нижних нарах начала карточную игру. Кто-то стучал костями домино. Двое с верхних нар прогуливались по камере и о чем-то оживленно беседовали. И вся эта жизнь шла мимо Любки. Какая-то невидимая стена отделяла его от остальных. Никто не пытался заговорить с ним. Подходя к параше опорожниться, зэки делали вид, что Любка не существует. Брызги мочи орошали Любкино лицо, но он закостенел в страхе и напряжении и даже не пытался отстраниться.

— За что это он меня так, — лезли в голову Любки непрошенные мысли. — Ведь ночью-то любил он меня, ласкал, целовал без счету, слова дорогие говорил. Ведь единым телом были. За что он меня?