Маргарита Шелехова - Последнее лето в национальном парке

Следует отметить, что сравнительно недавнее буржуазное прошлое республики сильно сказывалось на менталитете аборигенов. Все, кого я знала в деревне, занимались мелким частным предпринимательством еще до того, как это вошло в моду. В нашей баньке, оккупированной Стасисом, стоял маленький печатный станочек, украшавший заурядные пластиковые пакеты импортными орлами штата Монтана, а у Жемины были поставщики левого трикотажа, распространявшегося ею среди туристов. Наш хозяин Юмис кому-то что-то строил из древесины, чья ботаническая принадлежность была вполне очевидной, в отличие от ее социального происхождения, а старый Станислав, отец Юмиса, помимо занятий левым янтарем, латал обувь дачникам, минуя свою мастерскую, и коптил желающим кур, колбасы, сало и угрей.

Угри представляли здесь самую твердую валюту, и все знали, сколько угрей стоил Юмису фальшивый больничный лист во время заготовки сена, сколько угрей освободили Стасиса от армии, а сколько — позволили Альгису, второму хозяйскому близнецу, проходить службу в пределах республики. Врачи в больницах тоже любили эту рыбку, хотя плановые уколы пенициллином шли в последнее время по рублю. Впрочем, с приезжих не брали — мало ли кто куда сообщит, и родители Суслика, когда ребенка в позапрошлом году прихватило с аппендицитом, засвидетельствовали свое почтение коньяком «Наполеон», как это было принято в московских клиниках.

Бывшая учительница Эугения приторговывала небеленой шерстью, а вязальщиц салфеток, льняных юбок и шерстяных свитеров в деревне было счесть не перечесть. Браконьерские меха сплавлялись в город Ленинград, здесь они почему-то не шли. Одна портниха давала напрокат всему району длинные свадебные платья, а в конце деревни в огромном подвале сарая Бодрайтисов с выездом под стеклянной оранжереей обслуживались частные автомобили.

Баронесса мгновенно усекла этот капиталистический дух, не угасший в республике при реальном социализме, и включилась в игры со страстью новообращенца. Она имела в деревне небольшую врачебную практику, и местные люди отдаривались от Баронессы прошлогодней картошкой и свежими яйцами, но при этом все были довольны, памятуя притчу о местонахождении бесплатного сыра. Сейчас, к примеру, с земской докторшей велись переговоры о тайном лечении сынка местного туза, подцепившего на турбазе дурную болезнь. Она измеряла давление, массировала натруженные спины, делала уколы и привозила из Ленинграда дефицитные лекарства. Денег семье всегда не хватало, так как Барон, будучи в юности откровенным шалопаем, получил диплом о высшем образовании только в этом году, увеличивая стипендию все эти годы мытьем химических стаканов (шестьдесят рублей в месяц) и резьбой недорогих, но очень изящных изделий из коровьих рогов и бивней мамонта.

В последующие годы подобная расторопность на Руси уже не вызывала удивления, но тогда это выглядело непривычным и захватывающим. Вообще с Баронессой соскучиться было невозможно, и мой рубль был не платой за услугу, а признанием конкурентоспособности Баронессы в этом мире и ее права на свободный труд.

На прощание Баронесса рассказала нам леденящую душу историю о встрече последнего Нового года. За полтора часа до главного события им позвонил Генрих и пригласил к себе, поскольку временно был одинок и несчастен. Они отвезли Ваню на такси к матери Баронессы, и за четверть часа до двенадцати прибыли на место встречи, но к тому времени Генрих уже спал, уничтожив предварительно весь имеющийся запас спиртного. Достучались они до него только в начале первого, и тут же уехали назад, разыскав такси с большими трудностями и по двойному тарифу.

— Кстати! — сказала баронесса, — Генрих на тебя очень жаловался. Говорит, ты мурыжила его полдня с завтраком, вместо того, чтобы сразу налить. И фасон твоего платья ему совсем не понравился.

Я приняла это к сведению, и мы расстались. Во дворе никого не было, кроме маленького Восьмеркина, производившего в песочнице куличики. Увидев меня, младенец тут же выронил из рук желтенькую пасочку и залился слезами. На его рев из-за угла выбежала Татьяна и безропотно унесла малыша в беседку. Когда я подошла к дому, унося свою израненную несправедливой детской слезинкой душу, из окна выглянула пани Вайва, свекровь Жемины. Разукрашенное во все цвета радуги личико старой пани выглядело в обрамлении оконной рамы весьма живописно. Ей самой окно служило голубым экраном, демонстрируя ежедневно весь набор программ от «Утренней гимнастики» до «Спокойной ночи, малыши», после чего старица удалялась на покой.