Джордж Оруэлл: Кислая месть

Когда я встречаю в прессе такие выражения, как «трибунал над военными преступниками», «наказание за военные преступления» и т.д., я вспоминаю случай в лагере для военнопленных в Германии, свидетелем которого я стал летом этого года.

Этот лагерь мне и еще одному корреспонденту показывал низкорослый венский еврей, записавшийся в отделение американской армии, которое занимается допросами военнопленных. Это был живой, светловолосый, красивый молодой человек лет двадцати пяти, политически гораздо более грамотный, чем большинство американских офицеров, так что находиться с ним было значительно интереснее. Лагерь был разбит на летном поле, и после того, как нам показали заключенных за ограждением, наш гид повел нас в ангар, где проходили «фильтрацию» пленные особых категорий.

В одном конце ангара на бетонном полу лежало человек двенадцать. Нам объяснили, что это офицеры СС, которыми американцы занимались отдельно от всех. Среди них был один человек в рваной гражданской одежде, лежащий с рукой на лице, и по видимому спящий. Его ноги были страшные, чудовищно изуродованные. Они были симметричны, но по форме скорее напоминали лошадиные копыта, чем человеческие ноги. Когда мы подошли к ним поближе, маленький еврей начал заводиться.

«Вот настоящая свинья!» — сказал он, и вдруг со всей силы ударил тяжелым армейским сапогом лежащему прямо по распухшей ноге.

«Встать, свинья!» — заорал он просыпающемуся человеку, и повторил то же по-немецки. Пленный поднялся на ноги, и неуклюже стал по стойке «смирно». Точно так же сознательно заводя себя — он почти подпрыгивал — еврей стал нам рассказывать историю этого пленного. Он был «самым настоящим» нацистом; номер его партбилета говорил о том, что он был членом нацистской партии с самого начала, и имел чин в политическом отделе СС, соответствующий военному званию генерала. Мы почти наверняка знали, что он нес ответственность за концлагеря, пытки и виселицы. Короче говоря, он представлял собой все то, против чего мы пять лет сражались.

Я тщательно изучал внешний вид этого человека. Даже со скидкой на грязный, голодный, небритый вид всех военнопленных, он выглядел отвратительно. Но он не казался человеком жестоким или страшным по какой-либо причине: просто нервным, и даже в каком-то смысле интеллигентным. Его тусклые, быстрые глаза скрывались за толстыми очками. Он мог быть священником, лишенным сана, актером, карьеру которого разрушил алкоголь, или медиумом-спиритуалистом. Я видел обитателей лондонских пансионов и посетителей читального зала Британского Музея, очень похожих на этого человека. Он явно не был психически уравновешен — возможно, он даже потерял здравый рассудок, хотя он явственно боялся получить еще один удар. Тем не менее, все, что о нем рассказывал еврей, запросто могло быть правдой, и скорее всего и было правдой! Нацист-мучитель нашего воображения, чудовищная фигура, против которой мы столько лет боролись, на поверку оказался этим жалким существом, которое очевидно нуждалось не в наказании, а в какой-то психологической помощи.

Потом были дальнейшие унижения. Другого офицера СС, рослого, мускулистого мужчину, заставили раздеться до пояса, и показать татуировку группу крови, наколотую у него под мышкой; еще одного заставили нам рассказать, как он солгал о своей принадлежности к СС, и пытался выдать себя за рядового Вермахта. Мне стало любопытно, получает ли еврей удовольствие от приобретенной таким образом власти. Мне показалось, что не получает, что он просто — как посетитель публичного дома, как мальчик, курящий свою первую сигару, как турист, шляющийся по картинной галерее — уговаривает себя, что получает от всего этого удовольствие, и ведет себя так, как мечтал себя вести, когда сам был бесправен.

Бессмысленно винить немецкого или австрийского еврея в желании расправиться с нацистами. Кто знает, какие счеты хотел свести этот молодой человек; очень может быть, что у него убили всю семью, и в конце концов, удар сапогом — такая мелочь в сравнении с преступлениями гитлеровского режима. Но что этот случай, как и многое другое, увиденное мною в Германии, мне показал, так это то, насколько невзросло и несерьезно само понятие мести и наказания. Строго говоря, мести не существует. Месть — это то, что хочет совершить человек бессильный потому, что он бессилен: когда бессилие уходит, уходит и желание.

Кто бы не подпрыгивал от восторга в 1940м году, предвкушая избиение и унижение офицеров СС? Но когда это становится возможным, получается нечто жалкое и отвратительное. Говорят, что когда труп Муссолини вывесили на всеобщее обозрение, одна старуха вытащила револьвер и всадила в него пять пуль, воскликнув: «Это за моих пятерых сыновей!» Такие истории придумывают газетчики, но вполне возможно, что это правда. Интересно, насколько она успокоилась после этих пяти выстрелов, о которых она наверняка мечтала годами. Условием, позволившим ей приблизиться к Муссолини на расстояние выстрела, было то, что он стал трупом.