Исроэл-Иешуа Зингер - Йоше-телок

Ребе расспрашивал Исроэла-Авигдора, бранил его. Он так пожирал габая своими выпученными глазами, что чуть не съел живьем. Но Исроэл-Авигдор и бровью не повел.

— Если ребе меня подозревает, — обиженно сказал он, — то я, после тридцати лет службы, могу уйти с должности габая… Я поклясться могу…

Ребе смотрел на него, прищурив один глаз, долго пронизывал его взглядом; от злости он раз десять причмокнул погасшей сигарой.

— Оставь свои клятвы при себе… — недоверчиво пробурчал он, — дай огня, ты что, не видишь, что сигара погасла?

Исроэл-Авигдор проворно, с внезапным преувеличенным почтением поднес огня и даже позволил продымить себе все глаза.

— Ко Дням трепета — даст Бог, доживем до них — построят временный деревянный бесмедреш, — подобострастно сказал он. — А на будущее лето, если будет на то Божья воля, выстроят большой бесмедреш, вдвое больше сгоревшего, он будет вмещать тысячи людей, чтоб не сглазить.

— Ты невежда, Исроэл-Авигдор, — выругал его ребе, — разве ты не знаешь, что нельзя сносить один дом молитвы, не построив прежде другой?

Конечно, Исроэл-Авигдор остался на службе. Ребе не мог без него обойтись. Тем более когда собирался в путь. И габай готовился к поездке с большим усердием. Он выхлопотал специальный вагон для ребе и его вещей. Все, что осталось после пожара, он велел запаковать: одежду, белье, книги, серебро, даже меха — на случай, если будет холодно. Вместе с ними поехали резник, кухарка и слуга. Нешавский ребе не доверял мясу чужого забоя, чужой стряпне, а уж тем более бритым «немцам» из гойских водолечебниц.

А сыновья ребе разъехались вместе с женами и детьми, все по разным курортам. В чужом городе каждый из них исполнял обязанности ребе: проводил хасидские застолья, толковал Писание, оделял всех остатками своей еды и взимал деньги. Больше всего денег удавалось собрать в водолечебницах, где были источники, исцеляющие бесплодных женщин. Погорельцам охотно давали деньги.

Вместе с братьями к источнику для женщин, желающих родить, приехала и Сереле.

За год замужества она так и не родила, даже не забеременела. Это очень тревожило ее. К тому же старшие сестры, многодетные матери, при каждом случае спрашивали ее:

— Ну что, Сереле — ничего?

— Ничего, — отвечала она, опустив голову.

— Я в твои годы, — хвасталась одна из сестер, — уже носила второго… Что с тобой такое?..

Сереле принимала это близко к сердцу и в конце концов решила поехать с братьями на источник.

— Конечно, — кивал ребе, — поезжай, и да поможет тебе Всевышний.

Малкеле отправилась с ней. Ребе очень боялся, что она не захочет ехать, что ответит ему дерзостью. Но оказалось, Малкеле желает ехать. Она стала к нему очень ласкова. Поэтому ребе решил, что вскоре после водолечебницы поедет в путешествие, объедет всех своих хасидов и соберет много денег, накупит жене новых вещей, украшений и оставит ей деньги в завещании. Она это заслужила.

За день до отъезда к ребе пришло много людей из соседних местечек, чтобы попрощаться. Они напекли груду коврижек, принесли подарки. Вся Нешава вышла провожать ребе и шла за ним несколько километров. Парни бежали за каретой, получая от кучера удары кнутом. А затем в доме ребе воцарилась пустота, уныние. Хасиды больше не приходили, приживалы разбрелись, разъехались. Лишь десяток незадачливых, ни на что не годных приживал шатались по обгоревшему двору, с голодными глазами ходили по кухне. Слуги и служанки не хотели ничего делать, они лежали в кухнях и дремали; служанка госпожи Малкеле, крепкая смешливая девица, которая должна была следить за комнатами ребецн, бросила ее покои без присмотра. В одной отдаленной деревне под Нешавой у гончара умерла жена, оставив ему кучу детей, мал мала меньше. Засидевшаяся в девках служанка почувствовала, что еще может устроить свою судьбу и в сорок лет сыграть свадьбу с гончаром. Поэтому она часто ходила к нему в деревню, подметала глиняный пол его дома, расчесывала детям волосы и ставила заплату на штаны вдовца, без конца вздыхая:

— Такой мужчина, право слово, и один…

Во дворе крутились ремесленники: гасили известь, рыли ямы, стучали молотками, готовили все для строительства. По вечерам было темно, пустынно, как на кладбище. Так же темно, пустынно и уныло было на душе у Нохемче, который остался один в доме, в комнатке на втором этаже, которую пожар обошел стороной.

Он не хотел никуда ехать, сколько его ни упрашивали, сколько ребе ни толковал с ним.