Стивен Крейн - Алый знак доблести. Рассказы

— Что с тобой, Генри? — спросил его друг, взглянув на него.

Вместо ответа юноша разразился неистовой бранью.

Он шел среди болтающих товарищей по дороге, осененной ветвями, а над ним упрямо склонялось воспоминание о его жестоком поступке. Оно тянулось к нему, заслоняя образы, сверкающие золотом и пурпуром. О чем бы он ни думал, сумрачная тень покинутого в поле неотступно следовала за ним. Он украдкой взглянул на соседей, уверенный, что страх перед содеянным отразился на его лице. Но они, шагая не в ногу, азартно обсуждали события минувшего сражения.

— А по-моему, если хочешь знать, нам как следует надавали.

— Это тебе надавали. По морде. Ничего нам, братец, не надавали. Вот доберемся до берега, повернем и как ударим им в тыл!

— Отстань ты со своим тылом! Я сам теперь понимаю, что к чему. Нечего морочить мне голову!

— Билл Смизерс говорит, что лучше десять раз ходить в атаку, чем один разок побывать в этом паршивом госпитале. Ночью, говорит, был обстрел, и снаряды, так и сыпались на раненых. В жизни, говорит, не видел такого сумасшедшего дома.

— Хэзбрук? Да он лучший офицер в полку. А уж глотка у него, как у кашалота.

— Я же объяснял тебе, что мы зайдем к ним в тыл. Объяснял? Мы…

— Ох, заткнись ты наконец!

Неотступное воспоминание об оборванном солдате выпило всю радость из сердца юноши. Он боялся, что мучительно четкое видение его греха всю жизнь будет стоять у него перед глазами. Он не принимал участия в разговорах, ни на кого не смотрел и замечал товарищей, только когда начинал бояться, что, проникнув в его мысли, они обсуждают каждую подробность его встречи с оборванным.

Но постепенно юноша собрался с силами и оттолкнул от себя образ своего проступка. И тогда глаза его открылись и он все увидел по-новому. Он знал теперь цену трескучей пышности своих прежних речей. И бесконечно радовался тому, что от души презирает ее.

Презрение к пустословию, в свою очередь, породило в нем уверенность. Он ощутил в себе спокойное мужество, не показное, а сдержанное и стойкое. Он уже не струсит, когда те, кого он признает своими вожаками, пошлют его в дело. Он коснулся руки всесильной смерти и понял, что в конце концов это всего лишь всесильная смерть. Он стал мужчиной.

Так случилось, что, пока он брел оттуда, где царили кровь и ярость, в душе его произошла перемена. Он оставил позади тяжелый плуг войны и вышел на тихие просторы клеверных полей, и тяжелого плуга как не бывало. Борозды войны не долговечнее цветов.

Лил дождь. Шеренги усталых солдат смешались. Люди уныло тащились под нависшим, тоскливым небом, вполголоса бранясь и с трудом вытаскивая ноги из бурого месива. Но юноша улыбался, ибо жизнь по-прежнему была для него жизнью, тогда как уделом многих стали только проклятия и костыли. Он выздоровел от алого недуга войны. Удушливый кошмар рассеялся. Он — был измученным животным, выбивавшимся из сил в пекле и ужасе боя. Теперь он вернулся с неистребимой жаждой увидеть тихое небо, свежие луга, прохладные родники — все то, что исполнено кроткого вечного мира.

Золотистый луч пробился сквозь воинство свинцовых облаков, нависших над рекой.

Вьюга сметала снежную пыль с крыш, вздымала ее с мостовых и, кружа, мчала огромными облаками вдоль улиц; лица у прохожих защипало, они запылали, словно от тысячи уколов крохотных игл. Глубоко втянув шеи в воротники пальто, люди шли по тротуарам ссутулившись, как старики. Возницы яростно погоняли лошадей. Наверху, на высоких сиденьях, они ничем не были защищены от непогоды, и это ожесточало их. Конки, направляясь к центру города, двигались медленно, а лошади скользили и с трудом выбирались из рыхлой коричневой грязи, лежавшей между рельсами. Кучера, закутанные по уши, встречали натиск ветра, держась прямо и проявляя мрачный стоицизм. Над головой громыхали и ревели поезда, а с темной громады надземной железной дороги, протянувшейся над проспектом, на грязь и снег стекали вниз маленькие струйки и капли воды.

От покрывавшей булыжник грязи все уличные звуки как-то смягчались, и даже для того, кто смотрел из окна, они приобретали значение музыки, мелодии жизни, ставшей необходимой для слуха из-за страшной и безжалостной в своем неистовстве вьюги. Время от времени на улицах попадались черные фигуры людей, усердно сгребавших с тротуаров белую пелену. Стук лопат вновь пробуждал воспоминания о сельской жизни, которые каждый человек всегда хранит где-то в своей памяти.