Алексей Захаров - Солнцепёк

– Тебе-то откуда известно?! – почти хором воскликнули мы.

– Да надоели вы, пацаны. Все про баб и про баб, – отмахнулся Гаврош. Он поправил за козырек свою синюю, захватанную бейсболку, поджег в костре прутик и прикурил от него сигарету. – У нас одна воспиталка с детдомовскими старшаками шашни крутила, пока ее за это директриса не вытурила…

Внезапно Гаврош осекся. Где-то через улицу послышались громкие мужские голоса. Мы разом притихли и начали тревожно прислушиваться, стараясь определить – где говорят. Гаврош привстал с матраса, сел на колени и, часто и нервно затягиваясь сигаретой, принялся беспокойно вертеть головой, точно вспугнутый суслик. Мы с Олесей схватили жестяные носилки и накрыли ими костер, после чего тоже принялись крутить головами, силясь рассмотреть за кустами силуэты людей. На душе сразу муторно сделалось – неизвестно, кто мог в это время бродить по брошенным дачам. Уж точно не владельцы участков. К тому же Гаврош нам недавно рассказывал, что слышал среди ночи жуткие вопли. И, по его словам, непонятно, кто это кричал. Человек или зверь. Не разобрать было… Кто-то в тот раз не то стонал, не то выл. А, может, одновременно и то и другое делал. Уж больно протяжные и ужасающие были те крики, словно маялся кто по непонятной причине. Гаврош нам признался, что потом до утра не мог заснуть, все ворочался и к окружающим звукам прислушивался. Я тогда не придал его рассказу значения, а сейчас понял, какого в тот раз было Пашке…

Голоса вдруг пропали также внезапно, как появились. Мы перестали вертеться и теперь сидели возле костра неподвижно, превратившись полностью в слух. Кругом уже сделалось совершенно сине и немного прохладно. За разговорами я не заметил, как на поселок свалились сумерки. Чудилось, что с каждой секундой вокруг становится все темнее, мрачнее. Точно кто черной краской расплескивал в воздухе. Хорошо еще, что вокруг было безветренно, а потому не так страшно. Если б деревья шумели, было бы значительно хуже, подумал я.

Несколько минут мы не произносили ни звука. Вскоре голоса раздались еще раз, но они уже зазвучали далеко, слабо и едва различимо. Непрошенные гости ушли. Мы облегченно вздохнули и сбросили носилки с костра. Гаврош опять прилег на матрас и, беззвучно шевеля губами, принялся смотреть на язычки пламени.

– Кто это, интересно, шатается, парни? – Олеся опустился на прежнее место и, пошурудив в костре веткой, выкатил к ногам печенку. Запас картошки у нас был изрядный. Пашка натаскал с рынка почти два мешка, и мы теперь пекли ее почти каждодневно. Серега подобрал палкой развалившиеся угли и кинул остатки садовой калитки в костер. В небо взметнулась россыпь огненных искр. Обжигаясь, Олеся наткнул печенку на кончик зажатой между ног ветки и, придерживая культей, принялся обирать кожуру. Не дождавшись от нас ответа, он снова спросил:

– Не боязно тебе, Гаврош, одному здесь каждую ночь? Мне бы не по себе было. А тебе, Никитос?

– Не знаю, – я представил, как бы я ночевал один на брошенных дачах, и от этой мысли непроизвольно повел плечами, – если бы никого чужих не было, не страшно бы было… а так неизвестно, кто бродит…

– Конечно, если б никого чужих не было, тогда не страшно, – согласился Олеся и, подув на картошку, откусил желтую мякоть.

– Не, все равно лучше тут, чем в подвале, – сказал Гаврош, – здесь все это время спокойно было, ни милиции, никого.

– А кто ж орал тогда ночью? – спросил я его. – Помнишь, ты говорил?

– Кто его знает, – ответил Гаврош, задумчиво грызя травинку. – Орал кто-то…

Я больше ничего не стал уточнять у Пашки. Олеся тоже не проронил ни слова, сидел и уплетал картошину с такой жадностью, словно его неделю морили голодом.

Наконец, Серега закончил жевать, бросил остатки кожуры в пламя и, отерев пальцы о столбик, на котором сидел, сообщил:

– Картошка сластит. Сейчас лето, а картошка сластит, пацаны, – Олеся взглянул на Гавроша. – Наверное, поэтому тебе на рынке ее вдоволь отваливают, картошка – мороженная. Где они ее заморозить умудрились? На улице лето, а картошка померзлая…

Гаврош ничего не ответил. Олеся потер ладошкой лицо, из-за чего у него на подбородке остался угольный след, залез в карман штанов и вынул из него кубик фруктовой жвачки. Развернув фантик, Олеся откусил третью часть и без слов передал остальное мне. Я в свою очередь откусил причитающуюся мне долю и тоже молча протянул остатки Гаврошу. Тот, выпятив губы трубочкой, подался вперед и, с шумом всосав жвачку, принялся громко, с удовольствием, чавкать. Привычка у Гавроша такая имелась – чавкать, как поросенок. Других дурных привычек за ним не водилось. Курение я, естественно, в расчет не беру, это само собою. Но мы с Олесей не обращали внимания на мелкие недостатки Гавроша. В отличие от отдельных взрослых, учителей, к примеру, или других командиров. В общем, всех тех, кто без конца поучать норовит, кто корчит из себя твоих родителей, словно сам является редким примером и образцом совершенства. Такие любят за чужой счет постывляться. Найдет в твоем поведении зацепочку и начинает тебя за нее теребить. Мытарит и мытарит бессовестным образом. Какой ты неправильный и навсегда во всем испорченный. А вот в их время все по-другому было. Мол, не такими они росли. Лучше! Во сто крат лучше! Даже в тысячу крат! С их слов судить – они в свое время все как один героями были и былинными витязями. Иные до того привяжутся – противно становится. Тьфу! И вправду захочется не такими, как они, вырасти. Вот мы и старались другими быть. Не сосредотачивали внимания на чавканье, издаваемом Пашкой. Положительных качеств у него ведь все равно больше. И к тому же куда более значительных качеств.