Михаил Булгаков: Том 6. Кабала святош

Если есть какая-нибудь возможность прислать мой гонорар (банк? чек? я не знаю как?), прошу прислать: у меня нет ни одной копейки. Я надеюсь, конечно, что присылка будет официальной, чтобы не вызвать каких-нибудь неприятностей для нас».

Булгаков просит Николая Афанасьевича тщательно изучить этот вопрос, он вовсе не хочет получить вместо тысячи франков восемьдесят целковых по записке издателя Бинштока.

Пусть Николай сам получит у него и перешлет в Москву. « Стилю моих писем , небрежности их прошу не удивляться — замучился, неработоспособен. Очень трудно», — заканчивает письмо Булгаков.

Письмо отправлено, как свидетельствует пометка на нем, 18 января 1930 года.

Переписка между братьями вроде бы налаживалась. 4 февраля 1930 года М. Булгаков просит брата прислать ему экземпляры романа «Дни Турбиных», под таким названием вышла в Париже «Белая гвардия». Пусть берет деньги из его гонорара на покупку книг, пересылку их и на переписку с ним. Просит также подписаться в бюро вырезок («все, что попадется обо мне») и присылать ему. Сообщает также, что положение его по-прежнему «трудно и страшно».

Вскоре М. А. Булгаков получил от брата сорок долларов, получил, конечно, в рублях, всего семьдесят семь рублей шестьдесят шесть копеек, строго по курсу доллара.

Николай Афанасьевич Булгаков в это время, окончив медицинский факультет университета, начал свою научную карьеру. И Михаил Булгаков заинтересовался публикациями молодого ученого: «Никто из твоих знакомых или родных не отнесется более внимательно, чем я, к каждой строке, сочиненной тобой». Михаил Булгаков гордится братом. И каждый раз, отвечая на вопросы о семье, он говорит о больших способностях Николая Афанасьевича Булгакова. «Одна мысль тяготит меня, — пишет М. А. Булгаков брату 21 февраля 1930 года, — по-видимому, нам никогда не придется в жизни увидеться. Судьба моя была запутана и страшна. Теперь она приводит меня к молчанию, а для писателя это равносильно смерти».

Снова и снова Михаил Булгаков, опасаясь, видимо, что его письма не доходят до брата, рассказывает о своем невыносимом положении, признается, что он «свою писательскую задачу в условиях неимоверной трудности старался выполнить, как должно», но теперь его работа «остановлена»: «Я представляю собою сложную (я так полагаю) машину, продукция которой в СССР не нужна Мне это слишком ясно доказывали и доказывают еще и сейчас по поводу моей пьесы о Мольере.

По ночам я мучительно напрягаю голову, выдумывая средства к спасению.

Но ничего не видно. Кому бы, думаю, еще написать заявление».

Если остались у Николая его деньги от гонорара, то пусть от них вышлет посылкой чай, кофе, носки и чулки жене, «ни в коем случае ничего шелкового». М. Булгаков, оказавшись в тяжелом материальном положении, вспоминает о бедствующем брате Иване, просит Николая послать «ему некоторую сумму из моих». И Михаил Булгаков думает о бедствующем брате в то время, когда подходит первый платеж фининспекции, подоходный налог за прошлый год. «Полагаю, что, если какого-нибудь чуда не случится, в квартирке моей маленькой и сырой вдребезги (кстати: я несколько лет болею ревматизмом) не останется ни одного предмета. Барахло меня трогает мало. Ну, стулья, чашки, черт с ними. Боюсь за книги! Библиотека у меня плохая, но все же без книг мне гроб. Когда я работаю, я работаю очень серьезно — надо много читать…» Нет, он вовсе нё жалуется или взывает о помощи, об этом он пишет так просто, «для собственного развлечения». Да и вообще он не мастер писать письма: «…бьешься, бьешься, слова не лезут с пера, мысли своей как следует выразить не могу…»

А через несколько дней Булгаков просит не высылать ему посылку, нужно срочно купить и послать в Ленинград медицинские препараты, перечисленные в прилагаемом списке, там человек тяжко болен, ему нужно помочь. В том же письме и Любовь Евгеньевна просит Николая Афанасьевича помочь с препаратами, «случай экстренный и, видимо, тяжкий».

И лишь через долгих пять месяцев Булгаковы получили письмо от Николая Афанасьевича. Конечно, лекарство уже не понадобилось. Но Булгаков в ответном письме от 7 августа 1930 года сообщает Николаю о больших переменах в своей судьбе, о назначении режиссером во МХТ, предупреждает, что в комментариях по этому поводу в зарубежной прессе скорее всего много путаницы, много вымышленного, черпать сведения о нем можно только из его писем, «скудных хотя бы», потому что вокруг его имени бытует много сплетен. «Даже в Москве какие-то сукины сыны распространили слух, что будто бы я получаю по 500 рублей в месяц в каждом театре. Вот уж несколько лет, как в Москве и за границей вокруг моей фамилии сплетают вымыслы. Большей частью злостные».