Энтони Троллоп: Марион Фай

Роден никогда прежде не бывал в Гендон-Голле, хота лорд Гэмпстед в Лондоне представил его сестре. В сущности говоря, клерк воздерживался от посещений, выражая, в разговорах с другом, свои недоумения относительно некоторых диссонансов. «Маркиз — такая же нелепость в моих глазах, как и в твоих, — сказал он лорду Гэмпстеду, — но пока маркизы существуют, их следует ублажать, а тем более их супруг. Слишком изнеженная кожа — несчастие, но если кожа не выносит свежего воздуха, следует допускать вуали для защиты ее. Целью должно быть воспитать кожу, а не наказывать ее сразу! Несчастную маркизу-сибаритку не следует лишать ее розовых лепестков. А я, во всяком случае, не розовый лепесток». А потому он и держался вдали.

Но спор между друзьями продолжался, и победа, наконец, осталась за благородным наследником. Джордж Роден не был розовый лепесток, но в Гендон-Голле в нем увидели растение с прекрасными, благоуханными цветами. Не будь известно, что он клерк из почтамта, составь себе маркиза мнение о нем просто по его внешности — он показался бы ей не хуже любого розового лепестка. Это был высокий, красивый, сильно сложенный молодой человек, с короткими светлыми волосами, симпатичными серыми глазами, орлиным носом и небольшим ртом. В его осанке, фигуре и лице не замечалось ничего свойственного более почтамтским клеркам, чем аристократии вообще. Но он был клерк и сам признавался, что ничего не знает о своей семье, не помнит никаких родных, кроме матери.

Случилось так, что Гендон-Голл превратился в исключительное местопребывание лорда Гэмпстеда, который не пожелал ни иметь собственной квартиры в Лондоне, ни жить в семье, когда она занимала свой палаццо в улице Парк-Лан. Иногда он уезжал за границу, иногда появлялся на неделю или на две в Траффорд-Парке, большом поместье в Йоркшире. Но всего охотнее он жил в Гендон-Голле, своей полугородской полусельской резиденции в окрестностях Лондона, и сюда-то часто наведывался Джордж Роден после своего первого визита, сгладившего всякую неловкость. Иногда он там заставал маркиза с дочерью — редко маркизу. Затем наступила минута, когда лэди Франсес смело объявила мачехе, что дала слово почтамтскому клерку. Случилось это в июне, во время парламентской сессии, когда цветы в Гендоне были во всем блеске. Маркиза приехала туда дня на два; Роден в это же утро уехал на службу, не намереваясь возвращаться. Было сказано несколько слов, возбудивших неудовольствие, и он не намерен был вернуться. Через час после его отъезда леди Франсес сказала всю правду.

Брату ее, в это время, было двадцать два года. Она была годом моложе. Клерк был, приблизительно, лет на шесть старше молодой девушки. Будь он старший сын маркиза, графа, виконта, будь он хотя бы будущий барон, с ним можно было бы помириться. Он был красноречивый молодой человек, не лишенный некоторой скромности, именно такой, какой легко мог пленить желанную, хотя бы самую аристократическую тещу. Маленькие лорды научились с ним играть, он был свой человек в доме. Даже слуги как будто забыли, что он не более как клерк, и что он каждое утро уезжает в город по железной дороге, чтобы заработать десять шиллингов, просидев шесть часов за конторкой. Даже маркиза почти приучила себя относиться к нему симпатично — как к одному из тех привесков, которые иногда встречаются в аристократических семействах, в виде гувернантки, капеллана или домашнего секретаря, которых выдвинули случай или заслуги и которые, этим путем, превращаются в доверенных друзей. Тут-то до ушей ее случайно долетело имя «Франсес» без обычного «лэди», и с языка ее сорвалось надменно-гневное слово. Роден уложил свой чемодан, а лэди Франсес рассказала свою повесть.

Имя лорда Гэмпстеда было Джон. Он был достопочтенный Джон Траффорд, граф Гэмпстед. Для света вообще он был лорд Гэмпстед, для приятелей — Гэмпстед; для мачехи особенно — Гэмпстед, как был бы ее родной, старший сын в минуту своего рождения, родись он на такое счастье. Для отца он сделался Гэмпстедом за последнее время. В прежние годы существовал как бы тайный, семейный уговор, что, вопреки условным приличиям, он в их кругу должен оставаться Джоном. Маркиз недавно намекнул, что с годами это становится глупо; но сын приписывал перемену влиянию мачехи. Тем не менее он оставался Джоном для сестры и для нескольких близких друзей, в числе которых был и Роден.

— Он не сказал мне ни слова, — возразила сестра, когда брат уличал ее в пристрастии к их молодому гостю.