Арчибальд Кронин - Вычеркнутый из жизни

— Почему?

Снова наступило молчание. Миссис Бэрджес опустила глаза и еле слышно сказала:

— Чтобы ты избег… страшного позора.

Сердце у Пола бешено колотилось, он ждал не шевелясь, когда она вновь заговорит. Однако это, казалось, было выше ее сил. Она в отчаянии взглянула на сына.

— Не заставляй меня продолжать, сынок. Мистер Флеминг обещал обо всем тебе рассказать. Иди к нему. Он тебя ждет.

Пол видел, что продолжать разговор для нее пытка, но он ведь тоже страдал и потому был беспощаден.

— Продолжай, — еле слышно сказал он. — Ты обязана рассказать мне все.

Она заплакала — узкие плечи ее содрогались от конвульсивных рыданий. Никогда прежде Пол не видел мать в слезах. Немного погодя она судорожно глотнула воздух, как бы собираясь с силами, и, не глядя на сына, пробормотала:

— Твой отец не умер по пути в Южную Америку. Он пытался уехать туда, но был задержан полицией.

Пол ожидал всего, но только не этого. Сердце у него замерло, потом пульс учащенно забился где-то у самого горла.

— За что? — прерывающимся голосом спросил он.

— За убийство.

В маленькой комнатке наступила тишина. Убийство. Страшное слово эхом отдавалось в мозгу Пола. Он весь обмяк. Тело покрылось холодным потом, и он прерывистым шепотом спросил:

— Значит… его повесили?

Мать покачала головой, в глазах ее отразилась ненависть.

— Нам было бы лучше, если б это было так. Его приговорили к смерти… но в последнюю минуту приговор отменили… Он отбывает пожизненное заключение в тюрьме, в Каменной Степи.

Дом пастора Флеминга стоял в деловом центре Белфаста, близ Большого северного вокзала. Это было уродливое узкое строение, выкрашенное в серый цвет, под стать примыкавшей к нему церкви. Хотя Пол чувствовал безмерную физическую усталость, словно его долго колотили, — в пору забиться куда-нибудь в угол и не вылезать, — неудержимое желание узнать правду заставило его выйти на мокрые, сверкавшие огнями улицы, где шумела субботняя толпа, и отправиться к пастору. Мать, придя в себя после обморока, легла в постель. А он понимал, что не заснет, пока не узнает подробностей, пока не узнает всего.

В ответ на его стук в холле пасторского дома зажегся свет, и Элла Флеминг открыла дверь.

— А, Пол! Входи.

Она провела его в гостиную — комнату с низким потолком, уставленную мягкой мебелью и казавшуюся очень уютной благодаря темно-красным портьерам и огню, пылавшему в камине.

— Отец сейчас занят с каким-то прихожанином. Но это ненадолго. — На ее лице появилась слабая, приличествующая случаю улыбка. — На улице так сыро. Я приготовлю тебе какао.

Элла считала чашку какао панацеей почти от всех бед, что было вполне естественно для дочери приходского пастора, а Пол, хоть и вовсе не жаждал вкусить этого безобидного напитка, был слишком измучен, чтобы отказаться. Кажется это ему или безмятежность Эллы в самом деле наигранна, а слегка поджатые губы указывают на то, что она знает о его беде? Пол машинально опустился в кресло; тем временем Элла принесла из кухни поднос, положила в чашку сахар и какао и, помешивая ложечкой, налила кипятку.

Она была на два года старше Пола, но стройная фигура с тонкой талией и бледное лицо делали ее похожей на девочку. Глаза у нее были зеленовато-серые, большие и выразительные. Ясные и мечтательные, они могли наполняться слезами и даже способны были метать молнии. Элла всегда заботилась о своей внешности, и сейчас на ней была скромная плиссированная юбка, черные чулки и свободная белая, тщательно наглаженная блузка с круглым вырезом.

Пол принял из ее рук чашку и молча выпил какао. Раз или два Элла отрывалась от вязания и вопросительно поглядывала на него. Она была от природы разговорчива и умела поддержать оживленную беседу: роль хозяйки, которую она взяла на себя в доме овдовевшего отца, привила ей известную светскую непринужденность. Но сегодня, после нескольких замечаний о том о сем, на которые Пол никак не откликнулся, она сдвинула молча свои красиво вычерченные брови.

Вскоре из коридора донеслись голоса, затем хлопнула входная дверь. Элла тотчас поднялась.

— Я скажу отцу, что ты здесь.

Она вышла из комнаты, и мгновение спустя появился сам пастор Эммануэл Флеминг. Это был мужчина лет пятидесяти, широкоплечий, с большими нескладными руками. Одежда его не отличалась изысканностью: темные брюки, грубые рабочие башмаки и черный пиджак из альпаки, побелевший на швах. Его бородка отливала сединой, но в широко раскрытых глазах застыло детски-наивное выражение.