Теофиль Готье: Роман Мумии. Жрица Изиды

И в глубинах неба Мемнон увидел другую спираль, выходившую как нить из далекого и ослепительного солнца, оживленную избранными духами, Гениями неба и земли. Огромной дугой и бесчисленными оборотами спираль эта спускалась к земле, тогда как другая восходила к небу. Это была сфера душ, привлекаемых к воплощению пылающим костром земной любви, в которой таким странным образом смешиваются огонь желания и огонь жертвенный. По мере того как спираль приближалась к земле, она расширялась в большой круг. И цвет ее из светящегося белого постепенно переходил в темно-красный. Потом эти бесчисленные искры-души, подобно рою ночных бабочек, светляков и летучих мышей, спускались под крыши жужжащих городов или в хижины пустынных берегов и исчезали во мраке. И все они таинственным образом притягивались в жаркие ночи жадными устами супругов или любовников, чтобы подвергнуться испытанию возрождения.

Дивное видение воплощения и освобождения душ. Эти две спирали, восходящая и нисходящая, не представляли ли они движение духа во вселенной, прилив и отлив жизни, вдыхание и выдыхание Бога? На одну минуту Мемнон испытал такое ощущение, как будто он погрузился в этот источник великого Всего. Он находился как бы в центре неизмеримого круга, откуда во все стороны расходились световые стрелы. Этот Свет, бывший Звуком, преисполнял его из края в край. И звук этот был Глагол, говорящий: „Создание! Жертва! Любовь!”

Жрец Изиды проснулся. Еще длилась ночь. Судно быстро и плавно скользило под небесным сводом. Кормчий напевал лигурийскую песню, меланхолическую и гордую. Кольцо туч с разорванными хлопьями затемняло круглый горизонт, В центре огромного прорыва в зените бледнели звезды. На востоке занималась заря.

Мемнон чувствовал в себе неведомую дотоле силу и мир. В безмолвии этой ночи душа мира проникла в него. Голос Света еще звучал в нем и говорил: „Настала пора людям вспомнить о своем происхождении и о своем конце. Горе тому, кто забывает небо ради земли или землю ради неба. Жизнь освящается только вечностью; вечность завоевывается только жизнью”.

Теперь Мемнон чувствовал в себе силу претворить свою жизнь в любовь и свою любовь в действие. Ибо он отрешился от всего, он становился господином.

Слияние Альционы с ее Гением открыло ему сущность вещей. Как горящую головню, выхваченную из небесного костра, он уносил с собою этот светильник далеко от разрушенного города Помпея. Так Эней Вергилия уносил из разрушающейся Трои зажженную головню к своему дымящемуся алтарю: „Aeternumque adytus effert penertalibus ignem!” Мемнон же взял свой свет не из мертвого города и не от каменного алтаря. Он взял его от солнца душ, из сердца Бога спустился он в его сердце, — живой огонь, вечный луч, способный зажечь миллионы душ!

Солнце еще не встало, ветер свежел над покрытым зыбью морем, когда Гельвидий и Гельвидия, держа за руки своих сыновей, вышли из внутренней части триремы и поднялись на палубу. Мемнон присоединился к ним, и втроем они сели возле большой бронзовой урны, заключавшей в себе горячий пепел с домашнего алтаря. Гельвидий и Гельвидия не решались взглянуть друг на друга из боязни увидеть один в глазах другого тревоги последнего месяца и вчерашние ужасы. Они грустно следили за игрой бесчисленных волн на беспредельном море, единственном их отечестве в данную минуту. Они удивлялись тому, что улыбаются этому ясному небу, казалось, ничего не знавшему о несчастье Геркуланума и Помпеи. Что касается до Мемнона, то в глубине души он хранил свой сон, как перламутровая раковина заключает в лоне своем чистую жемчужину на спокойном дне морей, куда не достигают бури. Гельвидия, положившая обе руки, озябшие от ветра, на горячую урну, первая прервала молчание:

— Она еще горячая, — сказала она, смахнув слезу, — огонь теплится под пеплом…

Гельвидий тоже притронулся к урне, потом, указывая на сундучок из пальмового дерева, который Мемнон держал в руках и в котором заключались книги Гермеса, сказал:

— Мы увозим с собой священный огонь очага и святое предание — с этим можно основать новый город!

— Города разрушаются, — сказал Мемнон, — империи исчезают, но барка Изиды продолжает свой путь.

— Смотри, мама, чайки! — крикнул старший из сыновей Гельвидия.

Гельвидия следила глазами за полетом белых чаек, которые обогнали трирему и серебряными блестками затерялись на опаловой полосе горизонта, к северу, как бы показывая путь изгнанникам.