Йенс Якобсен - Нильс Люне

Ей точно глаза жгло крадущееся к ней существо. Каждое опознанное, знакомое движенье стегало ее, как злая насмешка, будто кичилось постыдной тайной. Она дрожала от ненависти, в сердце кипели проклятья, она была сама не своя.

— Это я! — крикнула она ему с издевкой. — Потаскуха Фенимора!

— Господи, да что с тобой, голубка? — спросил он недоуменно уже в двух шагах от нее.

— Эрик умер.

— Умер! Когда? — Он зашел коньками в снег, чтобы не упасть. — Говори же! — И он снова бросился к ней.

Они стояли, глаза в глаза, и она удерживалась, как бы не ударить кулаком по этому бледному, потерянному лицу.

— Сейчас скажу, — произнесла наконец она, — так вот, он умер; лошади понесли, в Ольборге, и он размозжил себе череп, пока j мы с тобою тут его предавали.

— Ужасно! — простонал Нильс и схватился за виски, — Кто же мог знать… О, если б мы были верны ему, Фенимора. Эрик, бедный Эрик! Почему не я! — И он громко зарыдал, корчась от боли.

— Я ненавижу тебя, Нильс Люне!

— Ах, господь с нами совсем, — горестно отозвался Нильс, — если б только можно его вернуть. Бедная Фенимора, — поправился он. — Обо мне ты не думай. Ненавидишь меня ты сказала? Что ж, и поделом, поделом. — Он вдруг выпрямился. — Пойдем в комнаты, — сказал он. — Я сам не знаю, что я говорю. Да, так кто же, говоришь ты, телеграфировал?

— В комнаты! — крикнула Фенимора вне себя оттого, что он почти не заметил ее враждебности. — В комнаты! Туда! Ноги твоей не будет в этом доме, трус проклятый! Да как ты мог в голову забрать такое, пес ты бесстыжий, вполз к нам на брюхе, украл честь у своего друга, — знать, плохо лежала! Нет! Ты на глазах у него ее украл, ведь он–то думал, что ты честный, а ты вор, грабитель!

— Тише, тише, ты с ума сошла. Что с тобою? И что за слова? — Он силой взял ее за руку, притянул к себе и недоуменно заглянул ей в глаза. — Полно, полно, — уже мягче продолжал он, — зачем эти грубые слова, девочка моя? Тут ими не поможешь.

Она вырвала у него руку, так что он покачнулся на коньках.

• Не слышишь ты разве, что я ненавижу тебя! — закричала она. — Неужто у тебя недостанет порядочности хоть это взять в толк? Ослепла я, что ли? Почему полюбила тебя, лгун проклятый, когда рядом был он, в тысячу раз тебя лучше! До конца дней я буду ненавидеть и презирать тебя. Я честная была, когда ты сюда заявился, ничего худого не делала, а ты со своей поэзией, и своей грязью опутал меня подлостью и ложью. Что я тебе сделала? Отчего ты не оставил меня в покое, уж я‑то должна бы святыней быть для тебя! А теперь мне вовек не смыть срама, и с какой бы тварью ни повстречалась, я всегда буду знать, что сама еще хуже. Ты все отравил, всю мою память о юности. О чем же теперь вспоминать, что осталось мне чистого, высокого, прекрасного? Все, все ты испоганил. Не он один умер! Все, что было у нас с ним светлого, доброго, умерло и гниет. Ох, господи, да неужто же мне и отомстить не дано за все то, что ты мне причинил? Сделай меня снова честной, Нильс Люне, сделай меня опять чистой и доброй! Нет, нет! Но тебя, тебя бы пытать надо, что ты искупил свою вину. Ну что, помогла тебе твоя лживость? Что же ты стоишь? Ах, бедняжка! Мучайся у меня на глазах, извивайся в корчах, будь ты проклят! Прокляни его, о Господи! Пусть он будет несчастлив! Господи, хоть месть–то мою не попусти его украсть! Уйди, окаянный, уйди, я гоню тебя, но я потащу тебя за собою — слышишь ты? — и буду любоваться на твои мученья.

Она угрожающе простирала к нему руки, теперь она повернулась и ушла, и тихо звякнула дверь веранды.

Нильс оторопело, почти не веря, смотрел ей вслед; перед ним все еще стояло белое, мстительное лицо, вдруг странно грубое, неблагородное, без следа обычной своей тонкой прелести, точно взрытое по всем чертам безжалостной, варварской рукою.

Он осторожно проковылял на лед и медленно покатился к устью фьорда. Луна светила ему в лицо, ветер дул в спину. Он разгонялся скорей, скорей, занятый своими мыслями, и осколки взлетали из–под коньков и звенели по льду, гонимые нараставшим морозным ветром.

Значит, всему конец! Вот и вызволил он женскую душу, возвысил ее, дал ей счастье! Славно поступил он с другом, другом детских дней, ради которого собирался жертвовать будущностью, жизнью, всем на свете! Хорош выискался избавитель! Посмотрите на него, небо и земля! Перед вами человек, вознесший жизнь свою к сверкающим вершинам чести, рыцарь без страха и упрека, и тени не бросивший на идею, которой он служит, которую призван возвестить.

Он еще ускорил бег.