Йенс Якобсен - Нильс Люне

Год целый фру Бойе была единственным по–настоящему близким Нильсу человеком, но вот письмо от матери, извещавшее его об опасной болезни отца, призвало его в Лёнборгорд.

Отца в живых он не застал.

Тяжко, почти как грех, мучило Нильса то, что он не скучал по дому в последнее время; он забредал туда в мыслях, но лишь гостем, в плаще, покрытом пылью чужих дорог, с памятью о чужих краях в сердце; он не томился по нем, как по радостной святыне, не мечтал припасть к родным камням, отдохнуть под родным кровом. Теперь он каялся в неверности и, горюя, чувствовал мистическую причастность к случившемуся, будто неверность его и навлекла смерть; он недоумевал, как мог он преспокойно жить вдали от этого дома, где все теперь так властно тянуло его, и все в нем рвалось навстречу, и он был сам не свой оттого, что уже ему с этим домом не слиться, и оттого, что тысячи воспоминаний, окликавших его из–за каждого угла, из–под каждого куста, каждым звуком, лучом света, тысячей запахов, самой немотой достигали слуха не с той внятностью, какой просила душа, но лишь тихим шепотом — глухим шорохом палого листа, дальним плеском волн, которые катят и катят…

Блажен в утрате тот, кто, потеряв близкого, выплачет все слезы по своей покинутости, пустоте, сиротстве, ибо страшней, горше слезы, какими мы стараемся возместить былой недостаток любви. Уже ничего нельзя искупить, ничего нельзя изменить; не только жестких слов, обдуманно злых ответов, несправедливых укоров, вспышек гнева, но и едких мыслей, не облекшихся в слово, скорых приговоров, тайных пожиманий плеч, кривых улыбок исподтишка, и все они возвращаются, как отравленные стрелы, и глубоко вонзают тебе в грудь наконечники — тупые наконечники, ведь острие сломалось в сердце, которого уже нет. Нет, нигде нет, и ничего, ничего нельзя поправить. Теперь–то в тебе достанет любви, да поздно. Ступай же к холодной могиле со своими чувствами! Ну что? Сажай цветы, плети венки — много ли мертвому от этого пользы!

И в Лёнборгорде плели венки, и туда являлась горькая, покаянная память о часах, когда голос любви перебивали голоса более грубые, но все заглушала немота могилы.

Трудная, темная настала пора, и лишь один был в ней проблеск — она вернула матери сына, ибо, хоть многие годы их связывала нежная любовь, прежде они остерегались друг друга; с того самого дня, когда Нильс понял, что уже велик сидеть у нее на коленях, его пугала сила и стремительность ее характера, а она не могла понять его нерешительности, слабости; теперь судьба сблизила их и готовилась окончательно свести.

Через два месяца после похорон фру Люне слегла, и жизнь ее долго была в опасности. Страх, нависший над этими неделями, заслонил горе, и когда фру Люне начала выздоравливать, и ей и Нильсу уже казалось, будто годы отделяют их от свежей утраты. Особенно от фру Люне отодвинулись те дни, потому что во все время болезни она была убеждена, что умирает, и боялась смерти, и даже когда врач объявил, что опасность миновала, она не могла избавиться от страшных мыслей.

Печальное это было выздоровление; силы прибывали по каплям, нехотя и не дарили больную блаженной сонливостью; напротив, беспокойная слабость угнетала ее ощущением беспомощности и мучила злой тоской по здоровью.

Наконец наступил перелом, дело пошло быстрее; но мысль о том, что скоро она расстанется с жизнью, не уходила, витала над нею унылой тенью и держала в плену у тоски.

Как–то раз вечером она сидела одна в гостиной и неподвижно смотрела в сад за распахнутой двустворчатой дверью.

Огонь и золото заката прятались за деревьями, только в одном месте сноп золотых лучей пробился меж стволов, и темень листвы стала снова зеленой и бронзово заблестела.

Над беспокойными вершинами неслись по дымно–красному небу тучи, теряя на лету лоскутья, узкие ленты, и солнце тотчас наливало их винно–красным жаром.

Фру Люне прислушивалась к шуму ветра, слегка покачивая головой по мере того, как он нарастал, стихал, взмывал и падал. Но глаза ее глядели вдаль, дальше даже туч. Она сидела бледная, в черном вдовьем платье, с выражением тревоги на почти белых губах, и руки, тоже тревожные, теребили пухлый томик у нее на коленях. Это была «Элоиза» Руссо. Вокруг лежали еще книги: Шиллер, Стаффельд, Эвальд и Новалис и толстые тома с гравюрами церквей, руин и горных озер.

Двери в доме растворились, раздались робкие шаги, и в гостиную вошел Нильс. Он долго бродил вдоль фьорда. Влажный воздух разрумянил ему щеки, волосы растрепал ветер.