Камило Села: Семья Паскуаля Дуарте

– И я вернулся…

– Слава богу!

Невеста, которую мне присмотрела Росарио, и впрямь была красивая женщина. Не того типа, что Лола, скорее наоборот, где-то посередке между ней и женой Эстевеса, и притом складом лица, если вглядеться, она напоминала мою сестру. Тогда ей сравнялось уже тридцать лет, а то и тридцать два, но по ней это трудно или даже совсем нельзя было сказать, так хорошо она сохранилась и так молодо выглядела. Была она сильно верующая и как бы устремленная к потустороннему, что в наших краях редкость, и жила как живется, вроде цыган, но только в мыслях неизменно держала одно: «К чему менять? Так на небесах написано!»

Она жила на бугре с теткой, сеньорой Энграсией, сводной сестрой своего покойного отца, потому что осталась круглой сиротой в раннем детстве, и так как от рождения была покладиста и несмелого нрава, никто никогда не видал и не слыхал, чтоб она с кем-нибудь спорила, и тем более со своей теткой, которую очень почитала. Ходила она опрятнее многих, цветом лица была точь-в– точь яблоко и, когда спустя недолгое время стала моей женой – моей второй женой, завела такой порядок у меня в доме, что во многом он сделался просто неузнаваем.

В тот первый раз, когда я встретился с пей с глазу на глаз, нам обоим было сильно не но себе; мы знали, о чем у нас пойдет разговор, поглядывали друг па друга украдкой, будто один другого выслеживал.

Мы были наедине, но это ничего не меняло; мы пробыли наедине целый час, и с каждой уходящей минутой начать разговор казалось все труднее. Она первая открыла огонь:

– Ты пополнел.

– Может…

– И лицом стал бледнее.

– Говорят…

Я все силы в себе напрягал, чтоб показать себя приветливым и разговорчивым, но ничего не получалось; я как отупел, как расплющился под какой-то тяжестью, давившей меня, но и оставшейся у меня в памяти как одно из самых приятных ощущений моей жизни, ощущений, с которыми мне было всего больней расставаться.

– Хорошо в том краю?

– Плохо.

Она задумалась. Кто знает, о чем она думала!

– Ты часто вспоминал Лолу?

– Вспоминал. Зачем врать? Я целыми днями только тем и занимался, что думал, так что всех вспоминал. Даже Щеголя!

Эсперанса слегка побледнела.

– Я очень рада, что ты вернулся.

– Да, Эсперанса, а я рад, что ты меня ждала.

– Тебя ждала?

– Да, а разве ты не ждала меня?

– Кто тебе сказал?

– Сказали. Все известно!

У нее задрожал голос, и его дрожь тут же передалась мне.

– Это Росарио?

– Да. А что в этом плохого?

– Ничего.

На глазах у нее выступили слезы.

– Что ты подумал обо мне!

– А что мне думать? Ничего!

Я медленно наклонился к ней и поцеловал ее руки. Она их не отнимала.

– Я такой же свободный, как и ты, Эсперанса.

– Свободный, как в двадцать лет. Эсперанса робко глядела на меня.

– Я не старик еще, мне о живом надо думать.

– Да.

– О том, как наладить работу, дом, жизнь… Ты вправду меня ждала?

– Да.

– Что ж ты не говоришь мне об этом?

– Но я же сказала.

Это верно, она сказала, но мне сладко было заставить ее повторить.

– Скажи еще раз.

Эсперанса покраснела, как перец. Голос у нее прерывался, и губы и крылья носа дрожали, как листья под ветром, как горло щегла, что упивается солнцем.

– Я ждала тебя, Паскуаль. Я каждый день молилась, чтоб ты поскорей вернулся. Бог меня услышал.

– Это верно.

Я снова стал целовать ей руки. Я весь как бы сник. Я не смел поцеловать ее лицо.

– А ты бы… ты бы…

– Да.

– Ты знаешь, что я хотел спросить.

– Да. Не договаривай.

Она вся вдруг расцвела, точно заря.

– Поцелуй меня, Паскуаль…

Голос у нее изменился, приглох и как бы осип.

– Довольно я тебя ждала.

Я целовал ее жарко, крепко, с нежностью и уважением, каких никогда не испытывал ни к одной женщине, и так долго, так долго, что, когда я оторвал от нее губы, в душе у меня успела зародиться самая преданная любовь.

Мы были женаты уже два месяца, когда стал я замечать за матерью прежние замашки и те же хитрости, что и до моего заключения. Во мне кровь вскипала от ее угрюмой, холодной повадки, от ее колючих, вечно с подковыркой разговоров, от голоска фистулой, каким она со мной говорила, лживого, как и вся она до мозга костей. Жены моей она духу не выносила, хоть волей-неволей должна была с ней мириться – ничего не поделаешь! – и так мало скрывала свою неприязнь, что, натерпевшись досыта, Эсперанса однажды поставила передо мной вопрос ребром, и мне стало ясно, что единственное ему решение: перегородиться землей. Перегородиться землей – говорят про двоих, что разъезжаются по разным деревням, но, если поразмыслить, то же можно сказать и в случае, когда от ходячего до лежачего двадцать локтей земли в глубину…