Орасио Кирога - Анаконда

Один из них, небрежно кивнув в сторону Ягуая, как-то сказал:

— Он только и способен, что гонять ящериц и крыс…

Это услышал хозяин собаки.

— Может быть, — ответил он, — но с ним не сравнится ни один из ваших хваленых псов.

Пеоны с улыбкой переглянулись.

Купер, однако, прекрасно знал местных собак и их удивительное уменье травить и загонять крупную дичь, о чем фокстерьер не имел ни малейшего понятия. Научить его? Но как? Купер не представлял.

В тот же вечер один из пеонов пожаловался Куперу, что на его плантацию повадились ходить олени, грозившие вытоптать всю фасоль. Хотя у пеона была отличная собака, ему с трудом удавалось отгонять палками и камнями незваных гостей, поэтому он просил ружье.

Купер дал ему свой винчестер и предложил той же самой ночью отправиться вместе на плантацию.

— Луны не будет, — предупредил пеон.

— Неважно. Ты спустишь собаку, и посмотрим, побежит ли мой пес следом.

Когда стемнело, они отправились на плантацию. Пеон отвязал свою собаку, и животное тотчас же нырнуло в темную сельву, вынюхивая след.

Как только собака исчезла, Ягуай бросился за ней, безуспешно силясь преодолеть заросли карагуаты. Наконец он пробился через сплетение ветвей и стал догонять своего товарища. Но через две минуты вернулся, виляя хвостом, очень довольный этим ночным приключением. К чести его надо сказать, что на десять метров вокруг он успел обнюхать все темные закоулки и поры. Но преследовать дичь, без отдыха, пробиваясь сквозь заросли леса, иногда в течение многих и многих часов, — нет, это не для него!

Собака пеона между тем где-то очень далеко вышла на свежий след и тотчас потеряла его. Через час она уже возвратилась к хозяину, и все вместе отправились домой.

Этот первый, хотя и не очень убедительный опыт обескуражил Купера. Потом он забыл о нем, предоставив фокстерьеру заниматься прежней охотой на крыс, ящериц и мышей, а иногда наведываться и в лисьи норы.

Между тем дни проходили за днями, душные и слепящие, в незатихающем шуме ветра, от которого волновался буйный океан сельвы под раскаленным полуденным небом тропиков. Термометр неизменно показывал 35–40 градусов, и не было никаких, даже самых отдаленных признаков дождя. Наконец ветер стих, и над сельвой повисла тяжелая, удушливая тишина. И когда наконец исчезла надежда, что Юг ответит живительным ливнем на горячее дыхание Севера, сжигавшее все вокруг в течение целого месяца, люди стали покорно ожидать засухи.

С тех пор фокстерьер целыми днями просиживал под своим апельсиновым деревом, — в такую жару собаки становятся очень смирными и стараются не дышать. Высунув язык, он смотрел из-под опущенных век, как постепенно гибнут последние остатки весенней зелени. Огород погиб в течение нескольких дней. Маисовое поле из светло-зеленого стало желтовато-белым, и к концу ноября остались лишь кургузые мертвые стебли, одиноко торчавшие на темной поверхности земли. И только неприхотливая маниока стойко переносила засуху.

Источник, питавший водоем живительной влагой, высох, и зеленоватой жижи с каждым днем становилось все меньше; теперь она была такой теплой, что Ягуай ходил купаться только по утрам, даже если и встречал следы хорьков, агути и других грызунов, которые стали появляться у водоема, позабыв от засухи всякую осторожность.

После купания он возвращался домой и снова садился под деревом, подставляя грудь ветру, который дул все сильней и сильней. Температура, доходившая на рассвете до 15°, к двум часам пополудни подскакивала до 41°. Жара была такой невыносимой, что фокстерьеру приходилось пить каждые полчаса, отвоевывая это право у пчел и ос, которые, погибая от жажды, тучами обсыпали все ведра и лохани с водой. Куры, распластав крылья по земле, задыхались, лежа в густой тени банановой рощи за увитой плющом беседкой, не решаясь ступить на раскаленный песок, залитый солнцем, лучи которого мгновенно убивали больших рыжих муравьев.

Все вокруг, куда только хватало взгляда фокстерьера: и покрытое вулканическим шлаком плато, и темные глыбы железняка, и сама сельва, — плясало в одуряющем, знойном мареве. На западе, в глубине лесистой долины, стиснутая отрогами гор, поблескивала цинковая гладь Параны, мертвая в эти часы и оживающая после полудня, когда спадала жара. К вечеру горизонт, подернутый легкой дымкой, затягивала, плотная молочная пелена, в волнах которой, окруженное ровным, кровавым венцом, плавало заходящее над рекой солнце. Ветер постепенно стихал, и наступала удушливая тишина; черные, неподвижные силуэты пальм на фоне залитой рубиновым светом реки придавали окружающему ландшафту какой-то мрачный, фантастический колорит. И тогда на темном, безлюдном плато появлялась крошечная белая точка — это Ягуай выходил на прогулку.